Даниил Андреев

Врагами власти стали недавние союзники и та русская интеллигенция разнообразных взглядов, что совсем недавно, казалось, находилась в одном лагере с Горьким. К ней принадлежал старинный приятель Доброва – Павел Николаевич Малянтович. Последний министр юстиции Временного правительства, к тому же, на свое несчастье, подписывавший указ об аресте Ленина, для советских властей был затаившимся врагом. Старого адвоката не только «вычистили» из адвокатуры, но и арестовали, приговорив к десяти годам лагеря за давнюю принадлежность к Центральному бюро меньшевиков. На защиту соратника и друга встал Муравьев, используя знакомства среди советских вождей. Их он защищал до революции. А защищал он многих, например Каменева, Сольца, тогдашнего председателя Совнаркома Рыкова.

20 мая 1931 года коллегия ОГПУ Малянтовича освободила. Его черед придет: в 1937-м новый арест, в 1940-м расстрел. Все это обсуждалось у Добровых и стало в подробностях известно Даниилу, часто бывавшему и в Чистом переулке у Муравьевых, и, пусть изредка, на Зубовском бульваре у старшего Малянтовича. Во время допросов на Лубянке следователи вспомнили и Малянтовичей, заставив Андреева подписать протокол со следующим признанием: «Еще в годы революции на квартире у Доброва… постоянно проходили сборища врагов советской власти. Бывшие министры Временного правительства Малянтович Павел и Малянтович Владимир, бывший председатель чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Муравьев, бывший московский градоначальник Лидов¹⁹² были постоянными участниками этих сборищ»¹⁹³.

Признания получены просто. Андрееву предъявили выписку из давнишних показаний сына Малянтовича – Владимира Павловича, где речь шла о некой антисоветской организации. Сына заставили дать показания на отца. Вот что тот подписал:

«В конце 1932 года в квартире моего отца Малянтович П. Н. <…> собрались: я – Малянтович В. П., мой брат Малянтович Георгий Павлович – б. офицер царской армии и мой дядя Малянтович Владимир Николаевич – б. товарищ министра почт и телеграфа при Временном правительстве. В беседе на политические темы мой отец информировал присутствовавших о том, что в Москве существует нелегальная контрреволюционная организация, возглавляемая так называемым “Народно-демократическим центром”, в состав которого вошел и он сам, <…> что цели и задачи организации сводятся к развертыванию активной нелегальной деятельности, направленной к подготовке государственного переворота, свержению советской власти и установлению взамен советского строя новой государственной власти во главе с правительством “народно-демократического центра”»¹⁹⁴.

Конечно, выбило следствие и показания о террористических намерениях. Пусть никакого «Народно-демократического центра» в 1932 году не существовало, ясно, что старая демократическая интеллигенция сталинского режима принять не могла.

3. Космическое сознание

В Трубчевском районе раскулачивание по-настоящему развернулось в 1931 году. Весной, в мае, в Трубчевске стала выходить газета «Сталинский клич», призывавшая: «Ударим по кулакам и их агентам». Но Андреев уходил туда, где злоба дня заслонялась зеленым простором. Нерусса, несколько выше ее впадающая в Десну Навля – у этих сказочно чистых рек, по их лесистым поймам с берегами, то гривисто приподнятыми, то болотистыми, то открывающимися покосными раздольями, он чаще всего и странствовал. В «Розе Мира» он рассказывает: «Это были уходы на целый день, от зари до заката, или на три-четыре дня вместе с ночевками – в леса, в блуждания по проселочным дорогам и полевым стежкам, через луга, лесничества, деревни, фермы, через медленные речные перевозы, со случайными встречами и непринужденными беседами, с ночлегами – то у костра над рекой, то на поляне, то в стогу, то где-нибудь на деревенском сеновале». Загорелый и обветренный, искусанный комарами, усталый, он возвращался в городок – «несколько дней отдыха и слушания крика петухов, шелеста вершин да голосов ребят и хозяев, чтение спокойных, глубоких и чистых книг – и снова уход в такое вот бродяжничество».

Андреев, видимо, уже тогда останавливался у одинокой старушки – Марфы Федоровны Шавшиной. Ее бревенчатый домок под тесовой крышей тремя окнами выходил на улицу Севскую. На задах небольшой сад-огород. Жила она одна. До революции стирала трубчевским купцам белье. А теперь сдавала горенку и подторговывала. Почти восьмидесятилетнюю бойкую старуху, не умевшую ни читать, ни писать, соседи за глаза называли «темной Машебихой». Недалеко высилась пожарная каланча, и раскатистый удар билом означал, что наступил полдень.

Именно этим знойным летом с ним произошло то, что навсегда привязало его к трубчевским просторам, что он считал «лучшим моментом» своей жизни. О нем рассказано в «Розе Мира»: