Даниэль Друскат

Макс раскатисто захохотал, чуть не захлебнулся от смеха, пришлось похлопать его по спине. Выйдя на улицу, Хильда еще долго слышала его смех.

«Идем, Аня, переночуешь сегодня у нас».

Господи, и потом, дома, этот кошмарный скандал.

7. А нынче утром Аня стояла с Юргеном во дворе, потом они вошли в дом, и мальчонка выпалил:

«У нее отца забрали. Она думает, вы к этому причастны».

Потом Макс ее выпроводил. Такая у него манера.

Что же он говорит девочке, что он может знать, ведь ничего не знает или все-таки?.. Отомстил за унижение?

Тогда у Прайбиш он сказал:

«Потом нужно торжественно дать зарок: в случае чего, если одному из нас действительно понадобится помощь, другой его выручит!»

Но это он говорил, когда вечер еще не кончился — ничего еще не произошло.

Клянутся в дружбе, твердят о помощи, целуются и пьют шнапс при всем честном народе — и несколько часов спустя бросаются друг на друга как звери.

Уверяют, что любят друг друга, держатся заодно — и вдруг превращаются в соперников и могут так люто один другого ненавидеть.

Макс, конечно, виноват Макс. Ни в чем не знает меры — ни в работе, ни в наслаждении, ни в любви, ни в ненависти.

Боже мой, та ночь...

Когда они наконец ушли — другие, непрошеные гости, — Макс и Хильда остались одни среди разгрома, боже, что творилось в комнате: ковер замызган, битая посуда, разломанные стулья. Когда она распахнула окна после той ночи, Макс со стоном поднялся с пола, и Хильде показалось, будто он внезапно отрезвел. Но от него так и несло сивухой, и ее охватило омерзение.

Он прислонился к стене, отер кровь с распухшего лица:

«Прости».

Она смотрела в окно и молчала.

«Пожалуйста, прости».

«Не могу».

«Разве ты не понимаешь, чего мне это стоит, Хильда? Я не часто так говорил, а может, и вообще не говорил тебе никогда: пожалуйста, прости».

Она повернулась и посмотрела на него долгим взглядом и словно с удивлением. Но удивило ее не то, что он молил о прощении, просто она вдруг впервые поймала себя на мысли: до чего же он уродлив — жирный, почти совершенно лысый, лицо красными пятнами, распухшее, толстый нос, тяжелый подбородок, глаза воспаленные, слишком маленькие, коварные — и это ее муж.

Не говоря ни слова, она прошла мимо него на кухню, принесла ведро и веник и начала заметать черепки.

Сидя на корточках, она возилась на полу, как вдруг Макс оттолкнулся от стены и направился к ней, медленно, тяжело, словно подошвы свинцом налиты. Она глядела на него снизу вверх, холодно, бесстрастно, презрительно: нет, этого он не сделает. Но он неуклюже опустился рядом на колени и тоже стал собирать осколки. Она сказала:

«Ты должен был знать — не пару чашек разбиваешь, а нечто большее».

«Почему ты не хочешь меня простить?»

«Ни один человек никогда не оскорблял меня так, как ты».

«Но Даниэль...»

«Ты оскорбил меня. Встань, ты мне мешаешь».

Он послушно поднялся, рухнул на стул:

«Я тебе мешаю».

«Я хочу уехать отсюда».

«К Даниэлю?»

«Может, ему я была бы нужнее. Тебе я с поразительной регулярностью нужна в постели, три раза в неделю, если не помешает какое-нибудь собрание. Нужна, чтобы дом был в полном порядке, а еще зачем? Разве тебя когда-нибудь интересовало, что нужно мне самой?»

«К Даниэлю собираешься?»

«Насколько я тебя знаю, сейчас скажешь: я его укокошу».

Она встала, высыпала черепки в ведро, мучительно наслаждаясь противным дребезжанием. Ей захотелось причинить Максу боль, и она сказала:

«Ты мне противен».

После этих ее слов произошло такое, от чего она совершенно растерялась. Она много чего от него видала, бывало, и унижал ее в своей чудовищной самоуверенности и оскорблял. И то верно: никогда ему не удавалось превозмочь себя, ни разу у него язык не повернулся сказать, как сегодня: «Прости».

Но как же ей защититься, как отстоять себя?

Словами его не осилишь, вот она и молчала целыми днями, зная, что это его задевало, ведь он был разговорчив до болтливости. Проку, правда, было мало. Вновь и вновь дурацкой выходкой, шуткой, смешной проделкой, притворным раскаянием, разыгранным перед нею, ему удавалось заставить ее рассмеяться, и в конце концов она, качая головой, говорила: «На тебя невозможно долго сердиться».

Когда же ему это не удавалось, он заболевал, жаловался то на одно, то на другое и, совсем изнемогая, со стоном укладывался в постель — сколько раз она давала себя провести, сколько раз его состояние казалось ей до того плачевным, что в порыве сострадания она в конце концов принималась за ним ухаживать: «Ну что с тобой на сей раз приключилось?»

Тогда он благодарно брал ее руки, целовал их, прижимал к сердцу: «Мне тебя не хватает, лапочка!»

Вот такими-то шуточками он снова и снова примирял ее с собой.

Но в то утро, когда она думала, что вовек не сможет его простить, когда стояла посреди разгромленной комнаты, на том самом месте, где он оскорбил ее, как никогда в жизни, ее потрясло, что этот медвежьей силы человек заплакал. Он повалился грудью на стол, среди бутылок, рюмок и чашек, зарылся лицом в рукав и безудержно, по-детски плакал.

Она ни разу не видела его плачущим.