Даниэль Деронда

Гвендолин наслаждалась прогулкой, однако удовольствие не выражалось легкомысленной девчачьей болтовней и смехом, как в тот день, когда она отправилась на охоту с Рексом. Говорила она мало, а если смеялась, то как-то неестественно. Гвендолин тоже ощущала разлитое в воздухе особое настроение. Разумеется, она не сознавала покорение мистером Грандкортом ее воли и того великолепного будущего, которое он собирался предложить. В этом Гвендолин не сомневалась. Напротив, она хотела, чтобы все, включая и этого благородного джентльмена, понимали, что она намерена всегда поступать только так, как захочет сама, и не рассчитывали на покорность и готовность угождать. Если она примет это предложение, то сразу даст понять, что не собирается ущемлять собственную свободу или, по ее любимому выражению, «вести себя, как другие женщины».

Этим утром речь Грандкорта, как обычно, отличалась лаконичностью. Короткие фразы производили впечатление скрытой, но внушительной способности сказать больше и в то же время позволяли проявить красноречие другим.

– Вам нравится аллюр Критериона? – поинтересовался Грандкорт, когда они въехали в парк и перевели лошадей с галопа на шаг.

– Превосходный конь. Хотелось бы преодолеть на нем какое-нибудь препятствие, если это не испугает маму. Пять минут назад мы миновали отличную широкую канаву. Что, если вернуться туда галопом и попробовать перепрыгнуть?

– Пожалуйста. Можем сделать это вместе.

– Нет, благодарю. Мама чрезвычайно чувствительна – если увидит, то так расстроится, что может заболеть.

– Позвольте мне все ей объяснить. Критерион наверняка справится, причем с легкостью.

– Право, вы очень добры, но она излишне встревожится. Я прыгаю только тогда, когда ее нет рядом, и не говорю ни слова.

– Можно пропустить экипаж и после этого вернуться.

– Нет-нет, умоляю, больше не думайте об этом: я и заговорила-то просто так, без особого намерения, – заверила Гвендолин.

– Но миссис Дэвилоу знает, что я о вас позабочусь.

– Да, но мама решит, что вам придется заботиться о моей сломанной шее.

Наступило продолжительное молчание. Наконец Грандкорт посмотрел на спутницу и произнес:

– Я хотел бы обладать правом всегда о вас заботиться.

Гвендолин даже не повернулась в его сторону. Собственное молчание показалось ей ужасно долгим: она даже успела сначала покраснеть, а потом побледнеть. Но, с точки зрения Грандкорта, ответ не заставил себя ждать. Легчайшим, похожим на звук флейты голосом, Гвендолин проговорила:

– О, вовсе не уверена, что хочу, чтобы обо мне заботились: если я решусь рискнуть собственной шеей, то предпочту, чтобы мне не мешали.

Произнося эти слова, она остановила лошадь и обернулась в седле, чтобы проверить, далеко ли экипаж. При этом ее глаза скользнули по лицу Грандкорта, однако не сказала ничего, что могло бы смягчить ответ. В этот миг Гвендолин понимала, что действительно рискует: не шеей, а возможностью раз и навсегда прервать ухаживания, – и эта возможность ее не устраивала.

«Будь она проклята!» – подумал Грандкорт, тоже останавливая лошадь. Он не отличался мысленным красноречием, так что это короткое экспрессивное высказывание выражало смешанные чувства, которые словоохотливые толкователи могли бы развернуть в нескольких фразах, полных раздраженного сознания, что его вводят в заблуждение, и уверенности, что этой девушке не удастся его одурачить. Может быть, она желает, чтобы он бросился к ее ногам и поклялся, что умирает от любви? Нет, это не те ворота, через которые она войдет в царство ожидающих его супругу привилегий. Или надеется, что он изложит предложение в письменном виде? Опять-таки заблуждение. Он никогда не произнесет таких слов, которые могут повлечь за собой прямой отказ. А что касается ее согласия, то она уже выразила его, приняв откровенное ухаживание: все, что нарушит проявление подчеркнутого внимания, будет истолковано не в пользу мисс Харлет. Значит, она всего лишь кокетничает?

Тем временем экипаж подъехал, и возможности побеседовать наедине больше не представилось. В доме уже собралась многочисленная компания. Гвендолин в амазонке и со шляпой в руке оказалась в центре всеобщего внимания, в особенности из-за внимания со стороны хозяина. А поскольку отвратительного Лаша с его выпученными глазами видно не было, то нескрываемое восхищение подняло ей настроение и на некоторое время развеяло тревожное облако сомнений, угрожавших раскаянием в собственных поступках. Понять, оскорблен Грандкорт или нет, было невозможно: манеры его остались неизменными, но по ним нельзя было предугадать его мысли. Так что страх перед ним не отступил.