Дань саламандре

Положение делается трудновыносимым. Я протягиваю Ананасику свою гитару. Ну не скажешь ведь иногороднему (а с учетом его изначальной географии – почти индийскому гостю): когда же ты наконец свалишь, урод?! Ну как такое залимонишь этому захолустному магарадже?

И вот тут у меня начинают возникать первые подозрения. Именно тут, то есть сейчас.

Дело в том, что Ананасик как-то резко меняет репертуар. Если вчера он пел «По плечам твоим, спелым колосом, льются волосы», то сейчас его песнопения на удивление гендерно-нейтральны. Даже, я бы сказала, подчеркнуто-воспитательны. Всякое там «Бригантина поднимает паруса...», «Если парень в горах – не ах...» – то есть, в целом, всё больше со смысловым упором на дружбу, крепкую мужскую дружбу – или же крепкую общечеловеческую дружбу, без какой бы то ни было дискриминации по половому признаку. И вспоминается мне цитата из Чехова, что-то вроде: «Ах, оставьте! Она мне просто друг». – «Как?! Уже?!» – «Что значит уже?» – «Ну, батенька вы мой, известное дело: сначала женщина бывает любовницей, а потом она – просто друг».

Господи, думаю я. Чехов, как мог, противостоял этой житейской правде, а противостоять-то он мог только тем, что ее, житейскую правду, фиксировал письменно. То есть он расправлял эти мерзопакостности на распялках, он аккуратно высушивал, пришпиливал мелкие тараканьи премудрости на классический стенд – сладострастно перед тем задушив хлороформом всех этих щетинохвосток, вилохвосток, сяжковых, бессяжковых...

Неизвестно откуда на столе возникает бутылек. Русская водка на русском столе чаще всего возникает именно так: неизвестно откуда. Это одна из важнейших характеристик ее эзотерической природы. Деньги на нее тоже должны браться неизвестно где. В противном случае весь смысл энигматического процесса необратимо опошляется.

Стихийный тамада (то есть единственный, словно кандидат на безвыборных выборах) поднимает стакашку (он сейчас снова похож на Шарикова) – и резко вылаивает:

В этой жуткой державе полей и морей

Даже водку – и ту нахимичил еврей!!.^[9]

Видывала я разные способы введения внутрь этого всероссийского раствора жизни и смерти. Но способ, каким пила его девочка, я не видела никогда и, наверное, более уже не увижу.

У девочки ласково сверкают наманикюренные ноготки – овальные розовые карамельки. Легонечко-легонечко, словно стопочка выдута из тончайшего стекла стрекозиных крылышек и наполнена соловьиными вздохами, – легонько-легонечко она эту стопочку приподнимает. Не говорит тостов, не стремится к синхронизации с другими; конечно же, не лезет чокаться, ни на кого не смотрит. Она – заколдованная принцесса эльфов, истомленная жаждой, – которая сейчас, вот прямо сейчас, зачерпнула наконец хрустальной водицы из хрустального родника жизни. Девочка запрокидывает головку, делая несколько маленьких круглых глоточков. Под кожей ее нежно обнаженной шейки, скромно украшенной голубой веточкой вены – и родинкой, похожей на зернышко наливного яблочка (а также – мне кажется или нет? – маленьким свежим засосом), – под кожицей ее шейки эти кругленькие глоточки перетекают строго вниз, строго вниз, словно отборная низка окатных жемчужин. Девочка не морщится, не крякает, не выдыхает, не закусывает, не констатирует «хорошо пошла», не рапортует – «первая – колом»: она абсолютно никак не меняется в лице. Ну вот видели вы когда-нибудь хорошо воспитанное дитя, пьющее родниковую водицу, полученную из рук своей матушки? Ну вот такое, к примеру, дитятко – задумчивое, неземное, с бантиком и в кружевных панталончиках – такое, как на открытках, изготовленных еще до Первой мировой войны? Так же и девочка: чуть-по-чуть, аккуратненько, словно откусывая белыми зубками, пригубливает она хрустальной родниковой водицы – сказочная принцесса лесных эльфов – и так же легонько ставит стопочку из-под водки на стол.

Снова звонит телефон.

Снова Петрова.

Снова – Ананасика.

Почти полное повторение первой сцены, с той лишь разницей, что я говорю: Ананасик не слезает с горшка, у него диарея: съел что-то не то. И добавляю: вчера вы купили какую-то дрянь на вокзале, вот сегодня и аукается... аж в коридоре слыхать... Ах!.. – говорит Петрова, потому что не знает, что сказать.

Я вешаю трубку. Соседей нет. Пользуясь этим, с наслаждением выдираю из розетки телефонную вилку.

Возвращаюсь в комнату.

Слушай, сударь, говорю Юбкарю. Я сегодня спала всего ничего. Тебе не кажется, что неплохо бы проявить посильный гуманизм? В том числе по отношению к Нинке?