Дань саламандре

Опустим здесь «описание природы», ладно? Тем более что, в классическом варианте, наиглавнейшим содержанием зимы является снег. Но что я могу добавить к сказочной его сущности? И. А. Б., таки да, этим предметом владел – и владел в совершенстве, потому-то его, И. А. Б., любимым стилистическим оборотом являлась вводная фраза «как это обычно бывает» (в связи с описываемым оттенком света, цвета листьев, женской кожи, звуков, запахов и т. д.), – вводная фраза, с помощью которой И. А. Б. недвусмысленно давал понять, что он, будучи автором исключительным, знает, «как это обычно бывает», также и во всех остальных, уже недоступных человеческому восприятию, случаях. Так что вступать в состязание с И. А. Б. бессмысленно. Тем более – я всего лишь инженер – и вовсе не душ, упаси меня бог, а просто инженер.

Кроме того, чемпионами по описанию снега во внелитературной (то есть полностью бескорыстной) сфере являются какие-то северные племена, что закономерно. Все силы этих этносов беззаветно вложены в вербальное самовыражение, и не мудрено, что они, счастливцы, во всем остальном притормозили на просторах почти каменного века. В устном их словаре насчитывается до тысячи обозначений снега – в зависимости от таких его характеристик, как вид выпадения (время, местность, густота, длительность), органолептические свойства (визуальная консистенция, включающая тип и подтип поверхности, а также тип и подтип массы на определенных глубинах), вкус, цвет, запах (тип, вид, интенсивность, стойкость); рассматривается также начальная и остаточная морфология снежинок, начальное и остаточное влагосодержание пластов, etc. То есть (NB!) снег, выпадающий в сопках, в пять часов утра, в четвертой фазе луны, в воздухе такой-то влажности и температуры, а также при ветре такого-то направления и такой-то скорости, – это совершенно иное явление природы, нежели снег при той же температуре воздуха, но в половине девятого, при восходящем солнце, в плоской, как столешница, тундре – и полном безветрии.

Ну и как мне с этими этносами тягаться?

Поэтому скажу, какой я вижу эту картину: просто.

Tombe la neige...^[1]

Падает снег.

Сначала его не было, а теперь он пошел.

Он засыпает без разбору всё, что так доверчиво и беззащитно красуется на одном пне (закусочном) – равно как и на другом (кофейном, десертном). Снег засыпает всё, стоящее на скатертях-самобранках. (Пень закусочный застелен небесно-голубой скатеркой – той, что простодушные сородичи подарили мне на какую-то свадьбу, другой – скатертью сиренево-розовой, что я купила себе сама, потому что mauve, как его называют англоязыкие, – мой любимый оттенок), – снег засыпает без разбору всё, включая «Маков цвет», «Мухоморы» и «Корзиночки офигенные». Ситуация осложняется тем, что та, которая еще недавно собирала невдалеке хворост, бубня под нос – почему я?.. почему всегда я?.. – куда-то исчезла.

Стоит тишина. Ее нарушает лишь падение снега – словно сонмы незримых ангелов, переглядываясь и подавая друг дружке тайные знаки, шуршат густыми шелковистыми своими ресницами...

Но человеческого дыхания, кроме собственного, мне не слышно. Сложив ладони рупором, я принимаюсь звать девочку и громко аукать. Я так резко и немилосердно взрезаю тишину, что пугаюсь сама. Вообще-то девочка и должна была исчезнуть, – да, должна была – потому что, по какому-то неназываемому, но и неукоснительному закону, у всякого живого существа обязательно пропадает то, что дороже всего, – а также потому, что вот эти пни, скатерти-самобранки, корзиночки, ягоды – это явления одного (целостного) сказочного ряда, и замыкать его может только сказочное испытание (пропавшая девочка). Но девочка должна затем и отыскаться. В соответствии с тем же сказочным рядом.

Я продолжаю кричать. Надрываюсь долго. Я надрываюсь очень, очень долго (так мне, по крайней мере, кажется) – и делаю это до тех пор, пока хруст ветки, пришедшийся как раз на паузу моего глубокого вздоха, не заставляет меня оглянуться.

Под нахохлившейся елкой, похожей на хворую курицу, как ни в чем не бывало, стоит девочка.

Есть нечто странное в ее появлении. Я вдруг ясно сознаю, что пару минут назад, то есть, когда я ее исчезновение заметила, то приняла этот факт как неизбежную данность – и вовсе не в диапазоне повседневности.

Конечно, не в том диапазоне – а по закону чувства, которое с детства учит меня не особо привязываться к жизни. Потому я и орала свое «ау» – так, скорей, для проформы – и еще потому, что, несмотря на мою готовность к абсолютному одиночеству, к забросу туда, где душа будет пуста, как пусты небеса для самоубийцы, – туда, в эту необратимую бесчеловечность (когда внешне можешь при этом пребывать в лесу, да еще рядом с этими словно бы психоделическими яствами) – такой заброс был бы для меня особенно страшен, лют – именно сейчас.