Дань псам. Том 2

– С выживанием проблем не предвидится. Мы, трое оставшихся членов Ложи, нужны. Так было раньше, так будет снова. Я имею в виду наш, скажем так, уровень комфорта.

В Баруке тогда вспыхнул гнев.

– Комфорт? В чем его смысл, если мы лишимся свободы?

Она фыркнула.

– Свобода – самое громкое из требований, что можно услышать от лентяев. И давай признаем, Барук, – мы с тобой лентяи и есть. И вдруг ей внезапно наступает конец. Что за трагедия! – Ее взгляд сделался жестче. – Я намерена сохранить свой привилегированный статус…

– В качестве Госпожи Гильдии убийц? Воркан, в Гильдии не будет нужды, ей попросту не найдется места.

– Забудь про Гильдию. Меня не интересует Гильдия. Она исполняла в городе определенную функцию, служа бюрократическим механизмом. Дни ее уже сочтены.

– И потому ты отослала свою дочь?

В глазах ее сверкнула откровенная досада, она отвернулась.

– Причины этого поступка, Высший алхимик, тебя не касаются. – В тоне ее читалось также: «И не вздумай в это дело лезть, старый хрен».

– Какой же ты представляешь себе свою роль в новом Даруджистане? – спросил Барук.

– Неприметной, – ответила она.

О да, неприметной, словно гадюка в густой траве.

– Надо полагать, до того момента, пока не представится шанс?

Она допила вино и поставила кубок на столик.

– Значит, мы друг друга поняли.

– Да, – ответил он. – Полагаю, что поняли.

– Сообщи также Дэрудан.

– Хорошо.

И она ушла.

От воспоминания у Барука осталась лишь горечь во рту. А об остальных стремительно приближающихся к Даруджистану силах она знает? Да и волнуют ли они ее? Что ж, притворяться умеет не только она одна. Из того, что случилось в ночь убийств несколько лет назад, он вынес один урок: Воркан сумела каким-то образом догадаться, что их ждет. И уже тогда начала собственные приготовления… с целью обеспечить себе должный уровень комфорта. Отослала дочь, отделила себя от Гильдии. И нанесла, в ее понимании, визит милосердия остальным членам Ложи. Если бы все пошло тогда по плану, в живых осталась бы лишь она одна.

Хорошенько об этом задумайся, Барук, в свете высказанных ею сейчас намерений. Ее желания занять определенное место.

Что, если она повторит попытку?

Барук понял, что уверенности в обратном у него уже нет.

Наступило время зеркал, и это определенно следует осознать. Полированная поверхность, отражение в нем искажают лишь мельчайшие неровности, так что лицо одновременно кажется знакомым и чуть иным. Глаза в глаза – распускается узнавание, расцветает тихий ужас. Тот, что сейчас смотрит на тебя оттуда, не издевается, не реагирует, если ему уверенно подмигнуть – но берет тебя за руку сухой прохладной ладонью, чтобы провести по холодному глинобитному полу твоей души.

Люди будут горевать. О мертвых и о живых. О потерянной невинности и об отказе от невинности, причем между этим нет ничего общего. Мы будем горевать о решениях принятых и непринятых, об ошибках сердца, которые уже никогда не исправить, о нервных окончаниях, перерубленных шрамами – старыми и теми, которым еще лишь предстоит появиться.

Через Усадебный квартал идет седовласый мужчина. Описывать его подробно необходимости нет. Кровь у него на руках – лишь воспоминание, но от иных воспоминаний остаются пятна, отмыть которые нелегко. Он наблюдает, такова его природа. Наблюдает мир, его многоликость, приливы и отливы в бурном море эмоций. Он забрасывает сети, закидывает удочки. Он разговаривает ритмом поэзии, мелодией песни. Он понимает, что бывают такие душевные раны, которые лучше не трогать; но бывают и другие, что откликаются на ласку. Иными словами, он понимает необходимость трагических тем. Знает, что душа иной раз не противится даже такому рассказу, что режет ее до крови.

Разбередим же старые шрамы. Чтобы напомнить, что такое горе. Что такое жизнь.

Время зеркал, время масок. Эти двое заключили вечный союз, чтобы рассказывать истории. Вновь и вновь, друзья мои.

Вот вам моя рука.

Мужчина приближается к усадьбе. День уже почти угас, сквозь его оседающую пыль подползает сумрак. Каждые сутки случается мгновение, когда мир просто проходит мимо тебя, оставляя за собой неподвижно повисший в воздухе горячий след, еще не потревоженный пробудившейся ночью. Тисте эдур этому мгновению поклоняются. Тисте анди неподвижно застывают в ожидании тьмы. Тисте лиосан отворачиваются, опустив голову, чтобы оплакать ушедшее солнце. В домах людей оживают очаги. Люди собираются там, где их кров, и думают о наступающей ночи.