Дама в черном

Но она требует, чтобы все молчали. Что ж, будем молчать.

Бернье направился к двери.

— Надо пойти смыть кровь этого негодяя, — сказал он, показывая свои руки.

— А что говорил господин Дарзак? Каково его мнение? — остановил привратника Рультабиль.

— Он только и повторял: — Все, что делает госпожа Дарзак, — это хорошо. Ей надо повиноваться, Бернье.

Его пиджак был порван, а шея слегка поцарапана, но он не обращал на это внимания. Он думал только о том, каким образом этот негодяй мог к нему проникнуть.

— Когда я вошел в комнату, там никого не было, и я сразу же запер дверь на задвижку! — вот первые его слова.

— Где это было сказано?

— В привратницкой, перед моей женой. Она все еще была оглушена происходящим, бедняжка.

— А труп? Где он был в это время?

— Оставался в комнате господина Дарзака.

— И что же они надумали? Как решили избавиться от него?

— Точно не знаю. Во всяком случае, госпожа Дарзак мне сказала: «Бернье, я прошу вас о последней услуге. Пойдите в конюшню и запрягите Тоби в английский шарабан. Вальтера не будите. Если он все-таки проснется и потребует объяснений, то вы ему скажете, так же как и Маттони, который сейчас дежурит у арки, что это для господина Дарзака. Он собирается в Альпы и сегодня утром в четыре часа должен быть в Кастеляре».

Затем она добавила: «Если увидите господина Сэнклера, то ничего ему не говорите, но приведите ко мне, а если встретите Рультабиля — ничего не говорите и ничего не делайте».

Госпожа Дарзак разрешила мне выйти только после того, как ваше окно закрылось, и свет в нем погас. И потом, этот труп! Мы думали, что человек уже мертв, но вдруг раздался такой стон! Остальное вы видели и знаете не хуже меня. Храни же нас Бог!

Когда Бернье закончил рассказывать, Рультабиль искренне поблагодарил его за преданность хозяевам, но рекомендовал в дальнейшем величайшую сдержанность и приказал ничего не говорить Даме в черном об этом допросе. В заключение он извинился перед Бернье за резкость.

Перед тем как уйти, привратник протянул ему руку, но Рультабиль отдернул свою.

— Нет-нет, Бернье, — сказал он, — вы все еще в крови.

После этого Бернье нас оставил и отправился к Даме в черном.

— Что ж, — спросил я, как только мы остались одни, — Ларсан мертв?

— Да, — ответил Рультабиль, — боюсь, что так.

— Боитесь? Но почему?

— Потому, — сказал он едва слышно, — потому, что смерть Ларсана, который выходит мертвым, не войдя предварительно ни мертвым, ни живым, ужасает меня больше, чем его жизнь.

XIII. ГЛАВА, в которой страх Рультабиля достигает пределов, внушающих беспокойство

Рультабиль был буквально объят ужасом, и, пожалуй, я никогда еще не видел его в таком состоянии. Он нервно ходил по комнате, по временам останавливаясь перед зеркалом и проводя рукой по лбу. Казалось, он вопрошал свое собственное изображение: «Неужели ты можешь это предположить, Рультабиль? Кто бы решился такое подумать!»

Иногда он подходил к окну, вглядывался в темноту ночи и прислушивался к отдаленным звукам, ожидая, быть может, услышать скрип колес маленького шарабана и топот копыт Тоби. Я тоже был невероятно напуган.

Прибой стих, и море совершенно успокоилось. Вдруг бледный луч осветил на востоке темные воды. Наступил рассвет. И почти сразу же старый форт выступил из темноты. Неясный и встревоженный, казалось, он походил на нас: испуганных и невыспавшихся людей.

— Рультабиль, — спросил я осторожно, так как осознавал свою неслыханную дерзость, — ваше свидание с матерью было столь кратким. И вы расстались молча! Скажите, мой друг, она рассказала вам об этом происшествии с револьвером на ночном столике?

— Нет, — ответил он, не оборачиваясь.

— Совсем ничего не сказала?

— Нет.

— И вы не попросили объяснения по поводу выстрела и ужасного крика, прозвучавшего будто из Необъяснимой галереи? Она же закричала совсем, как в тот день.

— Как вы любопытны, Сэнклер. Еще более любопытны, чем я. Нет, я ничего у нее не спрашивал.

— И вы поклялись ничего не видеть и ничего не слышать еще до того, как она могла бы вам все рассказать?

— Вы должны мне верить, Сэнклер. Я уважаю тайны Дамы в черном. Ей достаточно было призвать меня к молчанию, и я ничего не стал спрашивать. Ей достаточно было сказать: «Мы можем расстаться мой друг, ибо ничто нас больше не разделяет», — и я оставил ее.

— Она вам сказала: «Нас больше ничто не разделяет»?

— Да, Сэнклер. И руки ее были в крови.

Мы замолчали. Я стоял рядом с ним. Вдруг его рука легла на мою, и он указал на фонарь, все еще горевший у входа в кабинет Старого Боба на башне Карла Смелого.

— Вот и заря, — сказал Рультабиль, — а Старый Боб продолжает работать. Он просто неутомим. Не пойти ли нам поглядеть на его работу? Это нас отвлечет, и я перестану наконец перебирать свои мысли, которые просто душат меня, связывают по рукам и ногам и лишают сил.

Затем он добавил с глубоким вздохом:

— Неужели господин Дарзак никогда не вернется?