Дальше живите сами

В подростковом возрасте я считал, что буду одним из таких крутых отцов, знаете, модно прикинутых, длинноволосых, с кожаной фенечкой на запястье. Такие папашки безропотно меняют младенцам памперсы, никогда не орут, на бейсболе покупают дорогущие чипсы и шоколадки и по первому требованию сажают ребенка на закорки и тащат домой. Я гораздо чаще представлял себя отцом, а не мужем. Понимал, конечно, что, чтобы стать отцом, надо жениться, и даже воображал свою будущую жену — умную, всепонимающую, добрую, с точеной фигуркой модели из рекламы дамского белья, но себя в качестве мужа никак не представлял. Ну, типа, я, только женатый. Будь я поумнее, сразу бы понял, что такое безразличие к образу мужа — нехороший симптом. Повод бить тревогу.

Сейчас, оглядываясь назад, а мы всегда оглядываемся назад и перетряхиваем всю жизнь пошагово, когда эта жизнь летит псу под хвост, я не возьмусь сказать, как сложилось бы у нас с Джен, не потеряй мы того ребенка. Понимаю, конечно, что если браку суждено развалиться, никакой ребенок его не спасет, рассчитывать на ребенка — верх идиотизма. Он сам даже рыгнуть толком не может, а родители, которые долгие годы трепали свои отношения так и сяк, мучили и завязывали в тугие, просоленные морские узлы, надеются, что ребенок эти узлы каким-то чудом расплетет. И все-таки мне кажется, что будь наш ребенок жив, он бы нас спас, равно как его потеря ускорила наше движение по спирали вниз, к полному упадку и разрушению брака. Мы потеряли его, так и не обретя, не подержав на руках, не вдохнув запаха его мягкого темени, не запачкав одежды его молочными слюнками. Вообще слово «потерять» больше подходит, когда говоришь о потере невинности или кошелька. А ребенок — человек. Мальчик. В свидетельстве о смерти так и было написано: младенец Фоксман, мальчик. Волосы у него были бы, как у меня, курчавые, непослушные, а глаза он, возможно, взял бы у Джен, зеленые, точно подсвеченные изнутри; я бы ходил с ним в парк, учил кататься на велосипеде, играл бы с ним в мяч, показывал крученые броски. Сам я не очень-то силен в этом деле, но, будьте покойны, ради сына я бы навострился. В более старшем возрасте я учил бы его водить машину, и у него не возникло бы потребности бунтовать против родителей, пробовать тяжелые наркотики или калечить всякими металлическими прибамбасами свое чудное, чистое лицо (изящный овал — от Джен, тяжеловатый подбородок — от меня). А если бы переходный возраст все-таки проявился бунтом — хотя против кого тут бунтовать? — я дал бы ему максимум свободы, он бы нахлебался и вернулся, и мы снова были бы вместе, и я бы в первый раз налил ему пива, хотя он наверняка уже пробовал пиво с приятелями, в компании их старших братьев. Мой сын был бы смышленым парнем, с головой на плечах, и я бы доверял ему и его решениям, я бы понимал, что подростку порой надо выпендриться или преступить границы дозволенного, но он бы всегда знал, что ко мне можно прийти, что я пойму… Черт, о чем это я?

На самом деле вот о чем: не надо примитива, не надо считать, что причина нашего разлада — смерть ребенка. Люди это обожают — взять и взвалить вину на кого-то или на что-то, а самим остаться чистенькими, как обжоры, которые подают в суд на «Макдоналдс» за то, что стали по вине ресторана жирными свиньями. Правда всегда сложнее, правда никогда не лежит на поверхности. В сущности, она заключается в том, что твоему браку либо суждено выстоять, пережив любые испытания, либо нет. Ведь мы с Джен по-прежнему любили друг друга, нет, разумеется, уже не с тем гормональным пылом, что сжигал нас поначалу, но разве есть пары, которым удается его сохранить? Тем не менее нам по-прежнему было приятно быть вместе, у нас было много общего, мы находили друг друга вполне привлекательными. То есть брак, в общем и целом, выглядел сносно. Хотя — не будем отрицать — какие-то краски изрядно поблекли, какие-то планки понизились… Впрочем, самолеты перелетают океан и с отказавшим двигателем. У них остается еще три, чтобы дотянуть до посадочной полосы.