Дальше жить

Старый Амбо возводит глаза к потолку, протяжно вздыхает.

– Ты в кого такая упрямая?

– В тебя.

– Кхэх, ладно. Значит, так. Двадцать лет назад, в самый снежный день в году – не знаю почему, но второго февраля в Берде выпадает столько снега, что тропинку до калитки полдня очищаешь, а к вечеру, отснежив, ударяет такой мороз, что приходится всю ночь подкидывать в печку дрова – иначе окоченеешь… так, о чем это я? – потеряв нить мысли, старый Амбо растерянно умолкает.

– Двадцать лет назад… – подсказывает ему шепотом Епиме.

Он поспешно подхватывает:

– …второго февраля родилась ты. Но радость и горе везде под руку ходят: не успели мы обрадоваться твоему рождению, как твоя мать, решив, что уже достаточно пожила, превратилась в ангела и улетела на небо.

– В ангела с крыльями?! – спрашивает-уточняет Епиме.

– А? Ну да, с крыльями. И бабушка Сиран вырастила тебя сама. В детстве ты много болела, ох, как же много ты болела! От малейшего сквозняка сляжешь – и маешься высокой температурой и кашлем неделю, а то и две.

Старый Амбо морщится – то ли от воспоминаний, то ли боль в ноге дает о себе знать.

– Нам разное говорили: что ты слабенькая, не выкарабкаешься. Что надо отдать тебя в специальный интернат, где живут такие, как ты, дети. Но мы с твоей бабушкой уперлись…

– Потому что упрямые, как я?

– Потому что упрямые, как ты. Никому тебя не отдали, оставили себе. И ты понемногу выправилась, научилась говорить и даже читать-писать. Восемь лет в школе проучилась. А теперь совсем стала большая, в больнице помогаешь. Вообще не представляю, как бы они обходились без твоей помощи!

Епиме ложится рядом с дедом, кладет голову ему на плечо. Тот целует ее в пушистые волосы – у Ваана были такие же: легкие, почти невесомые, совсем не армянские. Сиран сохранила на память его младенческие локоны, думала – подрастет, мастью темнее станут. Волосы у Ваана с возрастом стали гуще, но редчайшего золотистого оттенка не растеряли. В любой толпе детишек различишь без труда – сияет, словно солнце. Он был единственным и долгожданным ребенком, счастьем и отдохновением души. Женился рано, сразу после школы – хотел, чтобы мать с отцом успели понянчиться с внуками. Ушел служить в армию. Через месяц случилась война. Попал в окружение, не захотел в плен, взорвал себя гранатой. Невестка умерла при родах. Епиме родилась не такой, как другие дети. Замуж не выйти, род не продолжить. Угас Дидевананц род, угас.

Сиран ушла от него сразу после похорон невестки. Пролежала три дня с сухими глазами, потом встала – и взмолилась: отпусти. Останусь – сойду с ума от горя и тебя с ума сведу. Он ее отпустил.

Живут в разных концах одной улицы. Он – в своем доме. Она с внучкой – в своем.

Епиме по выходным обязательно заглядывает к деду. Приносит обед, что бабушка сварила, ну и полученных от больных гостинцев прихватит. Дед ест бабушкину стряпню, словно одолжение делает.

– Так и не научилась солить, – хмурится, скребя ложкой по дну тарелки.

Передает с внучкой пенсию, до последней копейки. Когда идет мимо дома бывшей жены, головы в ту сторону не поворачивает. Сиран следит за ним из-за шторы, качает головой, молчит.

Дидевананц Амбо лежит, приобняв внучку и зарывшись носом ей в волосы. Жизнь не бесконечна, они с Сиран уйдут – Епиме останется. Тогда за ней присмотрит брат покойной невестки – Алексан. Он мягкий и добрый человек, другому они свою внучку не доверили бы.

Дидевананц Епиме лежит на плече деда и думает о том, что он, наверное, Бог, потому что в мире все так, как он предрекает: если завтра твой день рождения, значит, снега выпадет столько, что полдня провозишься, пока тропинку до калитки расчистишь, а ночью несколько раз к печке встанешь, чтобы дров в огонь подкинуть. А если, например, солнце не греет, а кусается, словно сквозь лупу жжет, значит, вечером будет гроза. И вечером непременно приходит гроза.

Голод