Далеко от неба

— Тебя как Кармак-то не почуял? — спросила та, отстраняясь, и, отложив нож, взялась за ложку, чтобы перемешать осевшие на дно кастрюли пельмени. Так было легче скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— У меня с собачьим народом давний договор. Хоть раз обнюхаемся — друзья навеки. Забыла?

— С вами все на свете позабудешь. Любаша с утра прибежала — Ваську, кричит, арестовывать отыскивают. Такая драка ночью организовалась — в больницу очередь на полкилометра стоит. А я и знать ничего не знаю. Как давеча ушел, так с концами. Вообще-то она баба неплохая. Отказалась Чикину показанье давать, что ты ее снасильничать хотел. Я, говорит, может, только радая была, так он на меня вроде как и смотреть не схотел.

— Кто там с Романом Викентьевичем?

— Мишка твой. Отец Андрей возвернулся. Не захотел от беды чужой отходить.

— Какой беды?

— Не слыхал, что ль?

— Про дочку?

— Викентьевич специально слух пустил, что она в себя пришла и теперь убийцев своих и насильников опознать может.

— Правда пришла?

— Она их забывала? Окаменела до поры до времени. Даже отцу не говорила. А у него теперь выхода не осталось. Чтой-то они зашевелились в последнее время. Не то сбегать собираются, не то хужей чего. А тут еще ты заявился.

— Я им за Ивана такую разборку устрою…

— За Ивана тоже, — согласилась Аграфена. — Только они, сынок, не под кустом съёженные. Правильно Викентьевич говорит — им теперь либо на своем настоять, либо домовины заказывать.

— С кем это вы, Аграфена Иннокентьевна? — вышел на кухню Зарубин. Ухмыльнулся, увидев Василия. — То-то, смотрю, Кармак стойку сделал, а молчит. Значит, свой кто-то. Вопрос — кто? Грешным делом думал, не Олег ли объявился. Что-то у меня насчет него кошки скребут. Не должны бы, а скребут. Ну что, пойдем поговорим? — кивнул он Василию. — Самое время сейчас. Вчера было рано, сегодня как бы поздно не было.

Они вышли из кухни. Аграфена, оставшись одна, машинально помешивала всплывающие в закипевшей воде пельмени.

* * *

Серуня, притомленный конфискованной водкой и наперекосяк сложившимися событиями прошедшего дня, заснул в душной темноте огромного канцелярского шкафа, стоявшего в конторе еще с довоенных времен. Проснулся же он, как ни странно, от тишины, заполнившей старое неуютное здание конторы, и долго не мог понять, где находится и почему вокруг непроглядная темень и духота. Сообразив, осторожно приоткрыл скрипнувшую дверку и посмотрел в щель. Комната была пуста. Видимо, после случившегося местный служивый люд посчитал бессмысленным привычное досиживание рабочего дня до положенного срока и вместе с остальным собравшимся на происшествие народом отбыл восвояси для обсуждения и смакования подробностей в более подходящей обстановке. Даже про оставленную в шкафу недопитую водку забыли, иначе не миновать бы Серуне быть извлеченным из своего убежища для скорой и справедливой расправы.

В окнах, выходящих во двор, дотлевал закат. Испугавшись, что контору заперли и ему теперь придется прокемарить здесь всю ночь и по утрянке быть застигнутым охранявшим объект Кандеем, Серуня на цыпочках, балансируя, словно шел по канату, добрался до двери и, убедившись, что она не заперта, выглянул в коридор. Сразу стало ясно, что в конторе он не один. Из-за полуоткрытой двери в кабинет директора доносились громкие голоса.

Поначалу Серуне и в голову не пришло вслушиваться. Поскорее бы выбраться. Да и на двор хотелось — еле терпел. Сообразив, что с его покалеченной ногой пробалансировать до далекой входной двери вряд ли получится бесшумно и быстро, он опустился на четвереньки и пополз к выходу. У пожарного ящика он задержался передохнуть, и это его спасло. Входная дверь открылась, и Серуня едва успел притаиться за ящиком. По коридору торопливо прошел, почти пробежал Шевчук, остановился у полуоткрытой двери в директорский кабинет и осторожно постучал в косяк полусогнутым пальцем. Голоса сразу смолкли, и Шевчук сначала просунул голову, а затем боком проскользнул внутрь. Дверь за собой он не закрыл, и Серуне, который поневоле стал прислушиваться, хорошо было слышно каждое слово.

— И поп, и Аграфена так там у него и остаются. Аграфена за дровами во двор выходила. Поп вроде машину чинил, — зачастил Шевчук.

— Чего-чего? — переспросил Чикин, отставляя стакан с недопитой водкой.

В кабинете кроме только что вошедшего Шевчука расположились трое: старик Шабалин, Домнич и Чикин.

— Я сразу говорил — никакой он не поп. Этот козел под видом попа кого-то из своих на подмогу вызвал, — дернулся Домнич. — И церковь у них для камуфляжу. Ария для дураков. Вот, мол, какой я хороший. А сам тем временем свое…

— Чего? — не глядя на Домнича, спросил Чикин.

— Чего «чего»? — не понял Домнич.

— «Свое» говоришь. Чего «свое»?

— А все! Вот какого хрена он здесь проживать решил? Какая здесь жизнь? Если деньги лишние — живи, как все. В городе, в цивилизации. В театры ходи, в оперетту, дочку в университете учи. Мое соображение — цель у него! Не исключено, что аналогичная.

— Девку трогать не надо было, — тихо сказал Шабалин.