Далекие огни

Увлекшись рассказом, Володя словно забыл о Зине, шел все быстрее, неловко размахивая руками. Они давно миновали семафор, и зеленый огонек повис далеко позади них. В степи становилось все темнее, где-то в балке грустно кричал чибис, а они все шли вдоль неясно поблескивающих рельсов.

Наконец Зина остановилась первой, взяла Володю за руку.

— А мы далеко зашли, Воля. Пойдем обратно. Однако какой ты замкнутый. Ты никогда не говорил мне ничего подобного. Мы теперь будем с тобой делиться всем, что у каждого на душе. Хочешь? Ах, как хорошо быть друзьями…

И девушка легонько прижалась плечом к Володе. Он незаметно отодвинулся, словно чего-то испугавшись.

— Ты больше не сердишься на меня за то, помнишь? — просительно и грустно вновь заговорила Зина. — Я была такая глупая тогда, ой! И как это случилось, не понимаю. Я будто тебя не узнала. А этот Стаська Чарвинский, до ужаса глуп, хоть и студент. Он всегда говорит такие глупости… Не сердись, Воля, прошу тебя…

— Зачем? — тихо ответил Володя. — Я знаю, почему так бывает… Тебе было стыдно перед студентами показать, что ты со мной знакома.

Зина вздохнула.

— Да, пожалуй… Это гадко, но это правда.

Это было самое продолжительное свидание. Зина даже позволила проводить себя до самой калитки. Расставаясь с Володей, сжимая его неловкую руку, она особенно близко придвинулась к нему и, глядя в его лицо светящимися глазами, сказала:

— Хочешь быть моим другом, Воля? Крепко, навсегда? Я не хочу больше никаких друзей…

— Хочу, — кратко ответил Володя.

— Так будем же друзьями… На всю жизнь… Ладно?

Володя молча кивнул головой.

Он уходил тогда домой, спотыкаясь о шпалы. Гимназия, Зина, ее последние слова — все это переполняло сердце гордостью. Тогда он смело и уверенно говорил о своих мечтах, о продолжении образования… Но что он скажет Зине теперь, когда все рушилось, когда никакой гимназии не будет? И как отнесется к этому Зина, что подумает? Ведь он болтун, бахвал, и нет оправдания его глупой самонадеянности.

Так думал Володя, подходя к станции. Сквозь поредевший ольшаник оранжево и холодно просвечивал закат. Рожок стрелочника протяжно запел вдали. Чуть слышно заскрипели шпалы, и мимо Володи застучал колесами длинный воинский поезд. Из полутемных теплушек с деревянными перекладинами вдоль раскрытых дверей выглядывали загорелые солдатские лица. Сквозь грохот поезда можно было расслышать, как в одном из вагонов пели: сильный голос выводил высокие заливистые ноты. Прополз ярко освещенный классный вагон «для офицерских чинов», за ним потянулись платформы, груженные сеном, орудиями, зарядными ящиками.

«А что если уехать на фронт?» — вдруг подумал Володя. Героические подвиги на фронте всегда манили его, в них было что-то похожее на приключения из книг Майн-Рида, Луи Жаколио, Купера, Буссенара… Недавно он даже чуть не удрал с Ганькой Сухоруковым на фронт. И только в самый последний момент, проезжая на площадке товарного поезда мимо родной будки и увидев стоявшую у переезда мать, вдруг затосковал и спрыгнул с тормозной площадки. А Ганька все-таки уехал. Его вернули со станции Люботин, оборванного, обовшивевшего, чумазого от угольной пыли и мазута.

Сейчас мысль о бегстве на фронт снова показалась Володе привлекательной. Володя остановился, следя за медленно катящимися мимо платформами.

«Забраться на такую вот, зарыться в сено и… — размышлял Володя. — За ночь эшелон укатит далеко, там можно из сена вылезти, хлебца у солдат попросить. А там — фронт, жаркий бой, подвиг, георгиевский крест и возвращение домой в ореоле славы».

Володя так и подумал вычитанной где-то фразой — «в ореоле славы». Тогда-то уж наверняка примут в гимназию и Зина будет любить его.

Осталось вагона четыре. «Ну, скорей же!» — подбадривал себя Володя. Но, несмотря на все внутренние усилия, он продолжал стоять, не двигаясь. Какая-то мысль, слышанная где-то и полузабытая, удерживала его. И вдруг он вспомнил ее. «На фронт только остолопы убегают, — сказал однажды Михаил Степанович. — Наслушаются про Козьму Крючкова и бегут». И Володя отошел от последних, медленно двигающихся мимо тормозных ступенек.

На станции, в дежурной комнате и в пристанционных кирпичных домиках уже светились спокойные огни. Сторож Никифор, кривоногий, с прокопченными обвисшими усами, не выпуская изо рта цигарки, зажигал на платформе единственный керосинокалильный фонарь, кряхтя, накачивал в него насосом воздух. За станцией, на взгорье, белели хаты казачьей станицы. Володя поднялся по тропинке, постучал в окно чистенького, крытого камышом домика, негромко позвал Алешу. Дверь сеней заскрипела, на пороге появился сам Алеша.

— Ну, Волька, приняли? — ломающимся баском спросил он.

— Идем, — тихо сказал Володя и повел товарища в заглохший пристанционный садик.

Алеша долговяз, худ и на голову выше Володи. В его сутулой фигуре есть что-то староватое, медлительно-вялое, хоть он и ровесник Володе. Он сильно хромает, тянет по земле обмотанную тряпкой левую ногу. Иногда он опирается на плечо товарища, и тогда Володю трогает жалость к своему другу.