Дача на Петергофской дороге

Расплелись тихо руки у красных девушек и повисли, как березы плакучие над смирной речкой; пошли за Ольгой вслед, но медлительно, принужденно и тайком поглядывали на знакомого гусляра, который, как скоро Олег удалился, подошел было к хороводу и заиграл веселую плясовую песню. Певец опять забросил гусли на плечи и побежал б гостиницу, где давно ожидала его толпа нетерпеливых плясунов.

Восходящее солнце еще не освещало злачных садов княжеских. Земные пары дымились над однообразными грядами. Свежая роса орошала широкую капусту и вьющиеся лозы хмеля и крупными перлами тихо капала с глянцевидных яблок и с кустарников, обвешанных алыми кистями. Жены Олеговы уже сошли с высокого терема во влажный, сенистый огород и, поклонившись в пояс старшей супруге властителя, стали собирать зрелые маковицы и хором запели:

Приделанный мак,
Преширокий мак,
Маки, маки, маковицы,
Золотые головицы!

— Ах вы, малодушные! — сказала им печальная Любеда. — Не до песен бы вам было, ежели б вы то видели во сне, что ныне мне приснилося… Что-то дурно будет, а кому! Перун весть.

— Что ж тебе приснилось? Расскажи, бабушка! — и вопросы за вопросами потекли, как струя за струей.

— Слушайте же, лебедушки, и молчите.

Вижу во сне: идет по саду Олег, наше солнышко, и я с ним туг же очутилась. Вдруг, откуда ни возьмись, скопа-злодейка^{16}, летала, летала над нашим сожителем да вдруг как бросится на него — и вонзила ему свои когти ядовитые в череп. Я стала отгонять и туда и сюда, и ветвями и руками, а она все глубже да глубже: помертвел наш сердечный, заморгал своими сокольими глазами и тут же предо мною рассыпался вмиг. С нами Бел-бог! Сердце мое замерло; и очнулась — и где же! — у окошка… А кукушка в роще себе кукует да кукует… Тут я загадала: сколько мне еще придется пробыть на белом свете! Считаю, считаю и все мешаюсь… Кукушка замолчала, и вдруг по четырем углам ложницы моей кузнечики громко заковали… Выживают, ехидные… ведь смерть не за горами, а за плечами. С тех пор хожу я без ума, как будто в кругу леших косматых. Стою здесь с самой зари, словно вкопанная; жму маковки в руках; зерна сыплются наземь, а мне как и дела нет… Подбирай кто хочет… Кому? — не знаю, а настал черный день.

Женщины, подгорюнившись, стали толковать, каждая по-своему, страшный сон Любеды.

— Не сходить ли тебе, тетушка, — сказала одна из них, — к нашему мудрому повелителю? Ведь он сны толкует, как мы песни поем. Все тебе откроет.

— А как он не весел или занят высоким делом — так давай Бел-бог ноги. Хоть и стара стала, а перед хозяином все как девочка. Не сходить ли мне лучше к варяжке княжевой да упросить ее, чтобы она пошла да проведала у него: добра или худа нам ожидать?

— Ты главная над ней, — возразила нетерпеливо меньшая из жен Олеговых, — тебе ли ей кланяться? Неужели пришлая родня выше сожительницы? Она и так спесива стала: обвешает себе лоб парчой да бисером и закатит голову, словно подсолнечник, когда таращит свои золотые листья перед ярким солнцем. Никогда не сходит в княжие огороды. Белоручка! Работает дома, боится загореть, а давно ли пеклась круглый день на лодке, когда она была перевозчица, там где-то, на озере, — не так, как мы взяты из Новагорода.

— А я из Смоленского.

— А мы из Чернигова.

— А мы три привезены со стороны Болгарской.

— Все горожанки; в городских стенах росли: не в поле, не в лесу, как зайцы, пойманы, а выбраны честь честию у родимых в избах. Ее же Игорь Рюрикович поймал на охоте, как лисицу лукавую.

— Что в ней князю молодому понравилось? — сказала протяжным выговором смолянка. — Не дородна, не черноглаза, не круглолица.

— Ему то в ней и понравилось, — отвечала другая, — что она белокура, как все заморские их девки, да и хозяин наш то и делает, что хвалит в ней варяжские ухватки.

— По-моему, нехорошо женщине молодой, — продолжала первая, — прямо могучему князю в глаза смотреть и не робеть: он нахмурится, варяжка заводит речь веселую; он разгневается, а она заговорит про войну, про победы.

— Неужели вы думаете, — сказала меньшая из Олеговых жен, — что она его не боится? Она хитра на уловки, смело скажет одно слово, а десять промолчит. Поверьте, много мыслей у нее на уме нанизано.

— Придется нам терпеть горе от нее, когда нашего красного солнышка не станет, — прервала среброволосая Любеда, — Слышали ли вы, мои лебедушки? Вишь, сказывают, что ей подарено село большое на горе, и бор, и луга, и целое стадо рогатого скота; да еще сказывают, что велено выстроить ей там палаты с дубовым забором, а среди двора высокую голубятню. Нам же, горемышным, что пожаловал наш владыка за многолетнюю любовь, за непрерывные заботы? Век свой пролюбили его и прослужили ему — и останемся после него что брошенные заржавые латы.

Олеговы жены прикручннились и молчаливо принялись снова за работу; но скоро опять протяжная песнь раздалась по влажным огородам.

* * *