Дача на Петергофской дороге

На другой день в восемь часов вечера он мчался по гремучей мостовой, а ему казалось, что невидимая, неодолимая сила влекла его. Наконец пролетка его остановилась у подъезда довольно угрюмого каменного дома. В прихожей встретил его знакомый слуга.

— А, здравствуй, Никифор!

— Здравствуйте, батюшка Иван Петрович! Здоровы ли вы? Как изволите поживать?

— Здоров… А где Ида Николаевна?

— А вот, сударь, извольте идти прямо: они в зеленой, я думаю, сидят.

Иван Петрович пошел по анфиладе больших, слабо освещенных комнат, в конце которых заметил стройную фигуру молодой девушки. Ида шла к нему навстречу.

— Здравствуйте, мой друг! — сказала она тихим, взволнованным голосом, подавая ему руку.

— Боже мой!.. — проговорил он.

И оба замолчали. Им было тяжело и неловко.

— Вы очень переменились… — начала она.

— А вы, напротив, нисколько — все те же! Удивительно!..

— Разница только та, что теперь мне двадцать три года, а когда мы расстались, я была очень молода.

— Каким образом вы здесь?

— Тетушка получила в наследство после своей сестры этот дом и вздумала здесь жить, а тот, что в ***, продали.

— Продали? Кому же?

— Не знаю, право, забыла фамилию, — помещик какой-то.

— Продали! — повторил он машинально.

— Да, тот дом, в котором — помните — было нам так хорошо!

Он с усилием провел рукой по лицу.

— А теперь?

— Теперь уж не будет так хорошо; теперь тяжело и грустно… по крайней мере, мне…

Она хотела улыбнуться, но слезы закапали у нее из глаз на темное платье. Он взглянул на нее с невыразимой нежностью, сел возле и судорожно прильнул губами к ее руке. Когда он поднял голову, слезы все еще катились у нее по щекам.

— О, не плачь, — сказал он, склоняясь к ее плечу, — не плачь, мой ангел! Слезы тяжелы, говорят, и мертвецам… каково же мне, живому?..

И все черты его дышали таким глубоким горем, что Ида затрепетала, взглянув на него.

— Нет, ведь это так, — сказала она кротко и нежно, — женщины плачут легко… чем тут огорчаться? — Она с улыбкой посмотрела ему в лицо. — Полно об этом! скажите лучше, как вы поживаете? Как вы здесь устроились?

— Устроился… женился… — проговорил он едва слышно.

— Что вы?..

И разгоревшееся от слез и волнения лицо ее вдруг стало бледно, как ее батистовый воротничок.

— Ну, что ж! — сказала она, помолчав и склоняя голову. — Дай вам бог счастья! Счастливы ли вы?

— Нет…

— Ну так она счастлива?

— Нет…

— Боже мой! как это грустно!

Прошло около часа в отрывистом, грустном разговоре… Вошел слуга.

— Ида Николаевна! — сказал он. — Тетенька скоро приедут.

— Пусть ее приедет, — сказала она, — мне все равно…

— Ах, нет, — сказал Иван Петрович, взявшись за шляпу, — как можно! Она рассердится… да и мне пора.

— Если так, — прощайте!

— Неужели это в последний?

— Не знаю; графиня Б. предлагает мне ехать за границу; вчера еще я медлила принять это предложение…

— А теперь?

— Теперь приму его с благодарностью.

Он стоял перед ней с полными слез глазами. Ида взяла его за руку и проводила до дверей…

Он уехал… и вся жизнь показалась ему тяжелым, безотрадным сном, от которого он не имел власти освободиться…

* * *

Прошло около двух лет. В один зимний вечер Иван Петрович лежал на диване, в своем кабинете; сигарка уже давно погасла, не догорев до половины, а он не замечал этого и продолжал втягивать из нее воздух. По всему видно было, что он задумался крепко; задумался до такой степени, что даже лицо его приняло безжизненное выражение, — точно душа оставила его, точно улетела за тридевять земель. Пробило девять; этот звук вывел его из забытья. Он сделал быстрое движение, будто желая разом прогнать безотвязные мысли.

— Иван! Одеваться!

— Все приготовлено, сударь, — отвечал голос из смежной комнаты.

Иван Петрович принялся лениво за свой туалет: надел черный фрак, натянул желтые перчатки, устроил прическу.

— Уж эти мне модные вечера! — ворчал он. — Тащись туда — вечно одно и то же… Где это мой голубой флакон с одеколоном? Иван! Где голубой флакон?

— Еще покойница барыня разбили его; рассердиться как-то изволили, схватили — да и об пол! Разве вы забыли, сударь!

— Я бы желал забыть все на свете… Поди-ка, почисти мне спину щеткой.

Иван явился, вооруженный щеткой, строгим взором оглядел своего барина, примолвив:

— Лошадь-то готова давно.

— Сейчас еду… шубу!

Через десять минут Иван Петрович всходил на высокую лестницу довольно ярко освещенного дома. На него пахнуло амброй; мелькнуло несколько темных и светлых платьев, модных фраков и желтых перчаток. Он откашлялся, поправил волосы и свободно пошел по светлым комнатам отыскивать хозяйку.

«Все те же неизбежные лица, — думал он, раскланиваясь по дороге с знакомыми, — вон Анна Петровна с дочерьми; вон Лизавета Сергеевна; вот Катерина Михайловна…»

— Здравствуйте, Катерина Михайловна!

— Здравствуйте, Иван Петрович!

«Вон… кто же это, в белом платье, стоит сюда спиной? Здешних я знаю со всех сторон; эта незнакомая турнюра^{82}, и очень недурная…»

В это время дама в белом платье обернулась в профиль.

«Боже! Ида!» — чуть не закричал он и струсил, да, струсил… голос у него замер, губы побледнели.

— А, Иван Петрович! Вы нас совсем забыли, отчего это?