— А твоя мать — тоже ничто? — она подалась вперед, оперевшись на руки и не собираясь вставать. Она повысила тон своего голоса и задела за живое, чем вновь привлекла внимание Локвуда. Ее задача — как можно дольше говорить с ним, чтобы сиюминутная слабость прошла.
— Я — ничто, — процедил он сквозь зубы. — И не смей говорить мне о моей матери.
— Почему? — прошипела она, теперь сама застывая в кататонии. — Давай поговорим о том, что будет чувствовать она, вынося твой гроб? Что будет ощущать она, когда о тебе будут писать грязные слухи в газетах, а у нее не останется никого, кого она могла бы любить, и кто мог бы любить ее!
Он смотрел на нее внимательно. Кэролайн по-прежнему сидела на полу, в какой-то неряшливой позе. Оперевшись на руки, она смотрела на парня столь же пронзительно, сколь и он на нее. Он смотрел свысока, откуда-то из темноты. Полумрак станции окутывал их ледяными объятиями, утягивая в пустоту и отчаяние подобно зыбучим пескам.
— Лучше сын-самоубийца, чем сын… — запнулся, снова отвернувшись. Кэролайн медленно поднялась. Она остановилась на том же месте, на котором и стояла.
— Чем кто? — она сделала шаг вперед, потом — еще шаг. Тихо и бесшумно как кошка. В ее голосе была теплота. Не было злорадного любопытства, было теплое сочувствие. — Знаешь, в чем прелесть приезжих?
Девушка подошла к нему. Она не стала прикасаться к нему, не стала заставлять его смотреть на себя. Он чувствует ее рядом — и этого вполне достаточно.
— Они больше не появляются в твоей жизни. Им нет до тебя дела.
Он усмехнулся, чувствуя подступающую головную боль. Его стала заполнять сумасшедшая тоска, и ему становилось горько от того, что рядом оказалась совершенно незнакомая девушка, а не Елена или даже Бонни. А Кэролайн. Такая наивная, искренняя и правильная Кэролайн, которая этим летом собирается замуж, которой до него не должно быть никакого дела. Чужая Кэролайн, о которой он ничего не знает, но которая может узнать о нем все.
— Но тебе до них может быть дело, — произнес он, засовывая руки в карманы и чувствуя ее объятия. Кэролайн подошла сзади так тихо, что он не услышал. Она обняла его, прижавшись к нему всем телом. Это была не жалость. Они оба не нуждались в ней. Они нуждались друг в друге. Их обнимала темнота, а тишина была музыкой для их разговора. Хрупкая, разбивающаяся как хрусталь, тишина. Форбс больше не ощущала страх, а Локвуд — желания оттолкнуть всех от себя. Ему захотелось открыться. Не потому, чтобы объяснить опрометчивость своего решения. Не для того, чтобы оправдать эти объятия, а потому, что человек нуждается в том, чтобы его выслушали.
— Я знаю это, — произнес он. — Знаю, потому что я помню то, что хочу забыть.
Кэролайн обняла его еще крепче, продолжая молчать. Она закрыла глаза, она решила ощутить Тайлера тактильно, чтобы помочь ему, чтобы проникнуться его болью, чтобы встать на его место, чтобы понять его. Чтобы услышать не только слова, но и молитвы. Те молитвы, которые звучат в его мыслях.
— Я думал… Всегда думал, что бухло решает все. Просто покупаешь бутылку виски или бурбона, просто напиваешься в стельку, и все разрешается само собой. Понимаешь? Но все только хуже, Кэрри. Все только хуже… — апатия сошла, и Кэролайн стала ощущать переливы эмоций: безысходность, отчаяние, боль, гнев. Она скрестила пальцы на его груди, она не открывала глаз и продолжала молчать. Иногда одно слово может разбить всю сакральность момента. — Некоторые вещи нельзя забыть, но о них можно перестать думать. У меня почти получилось. У меня почти получилось смириться с тем, что девушка, которую я люблю, любит моего друга. Лучшего друга, который настолько предан мне, что простил мне мой проступок, ведь он не позволил себе ответить взаимностью этой самой девушке, потому что дружба для него важнее. У меня почти получилось смириться с тем, что я никогда не полюблю Бонни, которая так сильно любит меня. У меня почти получилось смириться с тем, что в действительности процесс важнее результата потому, что процесс не позволяет анализировать ту неудачную жизнь которую ты прожил. А я прожил неудачную жизнь, Кэрри. Я это осознал сегодня, когда ты все-таки убедила меня, что результат важнее…
— Ничего не кончилось, — прошептала она, не открывая глаз, падая в глубину его чувств, на мгновения будто становясь им. Она, стоящая за его спиной, обнимающая его как самого любимого в ее жизни человека, стала его крыльями и его гравитацией, его вакциной и его ядом. Она стала его другом. Пусть всего лишь на одну ночь, но иногда ночь действительно меняет всю жизнь. — Ты все еще можешь исправить.