Crazy

Честно, я перестала понимать, где я, сколько вообще времени. Но потом запахло костром, и меня словно по башке — бац! Потому что дворничихи могут жечь какие-нибудь провода, пластиковые бутылки, которые в огне выделяют смертельные диоксины. Плечи предательски полезли вверх, голова втянулась, диафрагма остановилась, не желая качать отраву. В таких случаях я быстренько ретируюсь. Но Иван шёл медленно, с удовольствием вдыхая дым, и мне пришлось выбирать между приятным и полезным. Думаю, со стороны это было заметно, потому что он тут же спросил:

— Аля, ты чего? Тебе плохо?

Ну, что, подруга crazy? Приплыли? Начинается суровая правда жизни? Может, сразу обо всём рассказать? Чего врать-то? Всё равно завтра или послезавтра узнает. Ему в классе так распишут!

Я представила, как Иван засовывает мне какую-нибудь гадость в сумку, улыбается и говорит: «Мойдодыр! Это тебе подарочек!» Нет! Я резко остановилась.

— Аль, всё-таки, что у тебя произошло? Если не хочешь гулять, я уйду.

— Не уходи. — Я повернулась к нему. Чтобы глаза видеть. Они не солгут, когда будет слушать. — Иван, ты должен знать, что я — crazy.

Он поднял руку, хотел возразить.

— Подожди. Понимаешь, когда я была маленькая, мы с родителями жили в Индии. Нормальная страна, суперски красивая. Только там, на мамин взгляд, везде сплошная антисанитария. Обезьяны в окна лезут, из рук могут пакет с продуктами вырвать. И попробуй не дай! В кустах кобры. Прямо в городе. Их по утрам убирают, к вечеру они снова наползают. Индийцам это всё без разницы, как нам коты или собаки, а мама прямо тряслась, что подхвачу какую-нибудь заразу, на змею наступлю, обезьяна палец оторвёт. Так что, пока мы там жили, я только и слышала: этого нельзя, от того заразишься, это опасно. И сошла с ума. Не совсем, конечно. Я всё соображаю. Но боюсь. Брезгую нажимать на кнопку лифта, когда за руку кто-то берёт, боюсь. Боню твоего. Мне его очень хочется погладить, только я никогда этого не сделаю.

— Меня ты тоже боишься?

Зря он об этом спросил. Потому что меня уже несло. А когда я хорошенько разгоняюсь, говорю только правду:

— Боюсь.

— А если руки помою?

— Всё равно. Пойми, это сидит внутри и не слышит никаких доводов. Я перетерпеть могу, но это ведь ничего не изменит?! И в классе меня никто не любит. Кликуху мою знаешь?

— Знаю. Мойдодыр.

— Уже рассказали.

— Нет, сам услышал. Только я думал, что это из-за Дыряевой. По корню.

— Оно не по корню. Оно — по сути. Вот так. Теперь ты в курсе и тоже можешь убираться ко всем чертям!

Кажется, последнее я проорала, потому что дядька, прошедший мимо, вдруг обернулся.

— Всё?

Голос у Ивана был такой спокойный, что я даже растерялась.

— Всё.

— Хорошо, что предупредила. Я не буду брать тебя за руку, пока сама не захочешь. Гуляем дальше.

И больше ничего. Представляете?

Мы потом бродили ещё часа полтора. Он рассказывал о своей прошлой школе, друзьях, о том, что учился в музыкалке, очень хорошо учился. Думал, что когда-нибудь поступит в консерваторию, станет классным пианистом. Но недавно сломал руку и теперь почти не занимается.

— А врачи?

— Они, Алька, говорят, что после такого перелома о консерватории не может быть и речи. Так только, клавишами пошелестеть для семьи, для друзей. А музыка для меня…

Я быстро глянула на Ивана. Он был такой… Не знаю… У меня даже в глазах защипало. Ну, как можно выносить приговор!? Люди же — не куски мяса! Вон, летом, олимпийские игры были для инвалидов. Да эти инвалиды любого здоровяка за пояс заткнут! А тут, подумаешь, перелом какой-то. Я аж захлебнулась:

— Не верь! Ты обязательно будешь играть! Нужно только потренироваться.

Он остановился, посмотрел на меня долго-долго, потом улыбнулся:

— Да, конечно. Спасибо, Аля.

И вдруг мне захотелось, прямо нестерпимо захотелось показать ему свои рисунки! Вот сию минуту, сейчас!

О них в школе никто не знает. Даже Юлька. Это — мой самый большой секрет. В них — я. Вся наизнанку. А разве покажешь изнанку любому? Её и от себя-то порой скрываешь. Но Иван… Я знала, что он поймёт.

Мы как раз были недалеко от моего дома, и я решилась:

— Хочешь, свои рисунки покажу?

— Хочу. Ты не говорила, что рисуешь. В художку ходишь?

— Нет. Но у меня есть очень хороший учитель. Папин друг. Дядя Вова Решетов.

— Я люблю смотреть картины. Особенно если они с мыслью.

— Не знаю, с мыслью мои или без, но… Пойдём!

Представляете, заявиться вечером, с парнем, домой к моей мамочке?! Нет, это, конечно, и мой дом. Просто об этом никто никогда не помнит. В общем, сцена: Гоголь, «Ревизор».

Иван, правда, молодец. Догадливый. Поздоровался, кроссовки прямо у порога снял, руки вымыл. Но мамульчик была шокирована. Ничего, пусть привыкает.

Я поставила посреди комнаты стул, усадила Ивана, попросила закрыть глаза, включила поярче свет и начала расставлять рисунки. Когда убедилась, что освещённость и расположение меня удовлетворяют, скомандовала:

— Открывай!

Сначала он сидел. Потом встал, начал ходить. Прямо как в музее. Ближе, дальше, опять ближе. Показал на последнюю, с зонтиком:

— Это ты.

— Да. Как угадал?

— Дураку ясно. Зонтик — и цветной мир вокруг. Правильно?

— Угу.