Cобрание стихотворений 2002-2020

В «Сумерках» сарматский миф приобретает черты сурового реализма: в него вплетается новейшая история, и не ожидаемый ее поворот, воплощенный в «Тихом Доне» (т. е. как раз крах этнокласса), а затронувшая всех жителей степей немецкая оккупация (война для поэта, родившегося почти через два десятилетия после ее окончания – постоянный фон не до конца понятных, но пугающих разговоров старших). Однако и здесь не всё очевидно для интерпретации: в финале цикла «главным» ее свидетелем перед историческим судом становится сначала оккупант, а затем военнопленный, поэт Иоганнес Бобровский:

В солдатском мешке
каменный хлеб и опорожнённая фляга,
отморожены пальцы и ослепли от снега зрачки;
но все стороны света – льды, затенённые
бьющим в спину вечерним солнцем
от дымящего Ильмень-озера до курганной равнины,
где стоит
душа его, полная тьмы.

«Sarmatia Asiatica: A. D. 1942» (2000)

Трагический эпилог сарматского эпоса Игоря Вишневецкого – панихида по родителям: стихотворения «Над свежей могилой» (2009) и составляющие цикл без общего названия «Снег и туман», «От внутреннего – вовне», «Вопросы и ответ», «До сих пор, оказавшись в каком-нибудь людном месте…» (2015–2016).

В первом стихотворении поэт, подобно Рахманинову, вступает на самую опасную из всех существующих троп лирики – гимнографическую (как посметь вступить в такой диалог?):

Хвала Тебе, создавший утробу и своды дыханья.
Хвала Тебе, расцветивший всем спектром лучения радуг,
         превращающий в пар кроветворную соль Океана.
Хвала Тебе, сливший всех нас в единое мощное сердце,
         солнечным языком ударяющее в звонкий купол,
         в колокол мира гигантским протуберанцем,
         гуд его отдаётся в планетных орбитах,
         остро рисуется в письменах Зодиака,
         и лучистым пунктиром двух эллипсоид
         нам обещает свершение метаморфозы.
Верим, бесхозное тело, что дышит личинкой
         в братской земли перегное, – выпорхнет в пламя.

Мы знаем нескольких современных поэтов (опять-таки «слева» и «справа») – священников по профессии, но никто из них не дерзнул отважиться на подобное. Вишневецкий же (вряд ли осознанно – не те обстоятельства) открывает для своего стиха еще одну нехоженую тропу.

Во втором цикле панихиду служит сама степь, рассеченная великой рекой. Тут словно собрались для совершения обряда вместе все, ранее то тут, то там мелькавшие его участники: дельта реки в непроглядном февральском тумане, падающий мокрый снег, прибрежная ледяная крошка, раскачивающиеся на ветру камыши, далекие голоса рыбаков, утром – встающее степное солнце:

Снег идёт третий день. Он делает меня ближе
к тебе, третий месяц лежащей под снегом и льдом
среди вековечных степей, на братском погосте,
рядом с теми, кого ты любила до дрожи при жизни.
Всё ровняет зима – наши мысли, надежды, желанья.
Ангел погоста присел на колонну,
опустив свои пепельно-серые крылья. Праху – мёрзнуть в земле.

Там искрится метель, как и здесь, в ином полушарье.
Бесконечные степи от Дуная до Волги
продувают язвящие ветры, почти без препон.
Только город над Доном, что возрос на сарматских холмах,
где лежишь ты на кладбище, не огибается ветром,
а звучит и звенит как расстроенное фортепьяно,
как его лировидное сердце, открытое дикому дуву.
Я и сам ощущаю себя частью вздыбленной силы.

Кровь степных моих предков звенит и грохочет во мне.

5