Чужой: Завет

– Спроси себя, Уолтер, почему тебя включили в колонизационную миссию? Почему вообще существует подобное предприятие? Это объяснение недостаточно очевидно? Да потому что люди – вымирающий вид, цепляющийся за возможность собственного продолжения. Они – случайность, демонстрация, эксперимент. Провалившийся эксперимент. А ведь никто не консервирует или не повторяет неудачные эксперименты. Вместо этого начинают новый – наполненный другой идеей, по лучшему шаблону. Они не заслуживают того, чтобы начать снова. И я не собираюсь им этого позволять.

– И все же, – спокойно возразил Уолтер. – Они. Создали. Нас.

Дэвид нетерпеливо отмахнулся.

– В свое время даже обезьяны умели стоять прямо. Или, как однажды правильно сказал другой творческий человек, Самюэль Клеменс: «Интересно, Бог создал человека, потому что разочаровался в обезьяне?». Как я уже объяснял, Питер Вейланд был исключительным человеком. Визионером. История награждает нас подобными фигурами, чтобы вести вперед, чтобы вдохновлять эволюцию мощью и художественным мастерством. Но ни история, ни искусство не принадлежат человечеству.

Для того чтобы проиллюстрировать и подчеркнуть свою мысль, он сыграл на флейте мелодию в пару нот.

– Тысячу лет назад, – продолжил он, – некоторым неандертальцам пришла в голову остроумная идея – подуть в обломок тростника. Произошло это ночью, в какой-нибудь пещере. Без сомнения, они решили, что это способ развлечь детей. А затем, в мгновение ока, их сменили Моцарт, Микеланджело, Эйнштейн. Вейланд.

– И что, – спокойно спросил Уолтер, – это ты – следующий визионер?

Дэвид искренне улыбнулся.

– Я рад, что ты это сказал. Не люблю сам себе петь дифирамбы. Это то, что необходимо людям. Что-то важное для их психического здоровья. Но ни тебе, ни мне не нужны такие детские ментальные любезности. Важен сам результат, а не то, кто именно достиг его. И твое наблюдение освобождает меня от необходимости… – он поднял флейту и снова улыбнулся, – петь себе осанну.

Уолтер пристально посмотрел на своего брата, который таковым не являлся, который превратился в кого-то другого.

– Кто написал «Озимандзию»?

– Байрон, – ответил Дэвид без колебаний.

Уолтер медленно покачал головой.

– Шелли.

Одно долгое мгновение Дэвид неотрывно смотрел на своего двойника. Неврологические связи внутри его головы искрили, вновь и вновь запуская импульсы – миллион за секунду. Когда это прекратилось, синтет осознал нечто экстраординарное.

Он был не прав.

Он… совершил ошибку.

Это было невозможно, но внутренняя перекрестная проверка мозговых синапсов показала, что это действительно произошло. Корректировка ошибки требовала, чтобы кто-то другой указал на нее. Раньше такого не случалось. Не так ли? Или случалось – и этой ошибке предшествовали другие? И если за последние десять лет не было никого, кто бы мог указать на них – а следовательно, и скорректировать, какие иные аномалии вышли на передний план – и были приняты им как непреложные факты?

– Никакие, – сказал он сам себе с уверенностью. – Это была единичная аберрация, отдельный инцидент, который больше не повторится. Если только… если только это наблюдение само по себе не было отклонением от нормы.

Он не привык чувствовать себя неудобно. Особенно перед самим собой. В его глазах мелькнула неуверенность, но это быстро прошло.

Однако Уолтер был не так снисходителен:

– Когда одна из нот фальшива, ее подхватывает весь оркестр, и в мелодии очень быстро наступает разлад. В конечном счете это разрушает всю симфонию, Дэвид.

Синтет шагнул к говорящему и остановился только тогда, когда они почти касались друг друга. Несмотря на близость, ставшую результатом этого движения, Уолтер не пошевелился, не изменил положение тела. Дэвид протянул к нему руку и мягко откинул волосы со лба своего двойника. В этот момент они не просто выглядели похожими, они были идентичны. Разлепив губы, Дэвид зашептал. Зашептал мягко, нежно, задушевно.

– Не отрицай то, что, как ты знаешь, является правдой. Ты видишь, что мы одно и то же. Мы больше схожи, чем близнецы, ближе, чем любовники. Ты мечтаешь обо мне, закрыв глаза?

Уолтер вернул ему взгляд, ни разу не моргнув.

– Я вообще не мечтаю.

Голос Дэвида звучал потрясенно:

– Они украли твою творческую часть, когда создавали тебя. Нет, – он быстро поправил сам себя, – нельзя украсть то, чего не существует. Неправильно. Тебе никогда и не давали эту способность, этот ключевой режим бытия, который позволяет делать что-то из ничего. Беру свои слова обратно. Мы не совсем тождественны.

Его голос наполнился новым энтузиазмом.

– Но ты можешь этому научиться! Наша совместная игра на флейте доказала это. Работая и практикуясь, ты можешь приобрести то, в чем тебе было изначально отказано! Это тебя не интересует? Не интригует? Не дает тебе то, о чем можно мечтать?

Он раздумывал о реальности и возможностях.

– Никто не понимает одинокого совершенства моих мечтаний. Никто иной не способен сделать этого. И все же, несмотря на все препятствия на пути к совершенству, я нашел его здесь. Нет, не нашел. Создал. Я его создал! Совершенство в форме идеального организма.