Чужой сын

Мать вывели под локти. Она была в черном платке, в расстегнутом пальто и с распухшим лицом, словно наплавленным из парафина. Подполковник подошел к оркестру. Поговорил с товарищами, и те, тесня толпу, освободили пространство к автобусу. Офицер подставил ухо к губам старухи монашеского обличия, и мне померещилось, его плотно сомкнутый рот тронула улыбка. Тут же, словно хватившись, он пробежал глазами поверх голов и энергично отошел в сторону. Мне захотелось протолкаться к нему, заглянуть в его булавочные зрачки и шепнуть, как мне знакома эта бензольная легкость на лице, вытесненная изнутри свинцовой тяжестью.

Вечером я снова пришел к дому. На асфальте еще лежали раздавленные еловые лапы — траурный настил. В подъезде пахло чем–то, что безошибочно указывает на недавний приход смерти. Дверь в квартиру подполковника, как положено, была отперта.

Запомнились оттопыренные уши с розовыми просвечивающими хрящами Шоймана, черный волос на переносице, завершавший воссоединение бровей, — чего я не замечал прежде, — несуразная комбинация одежды: костюм и тапочки. Он было протянул обе руки, но ни одной не дал, отнял вовремя. И без того угрюмый взгляд его потяжелел, серое лицо почти почернело. По обычаю, он должен был впустить меня и нерешительно потоптался.

Из кухни вышла с блюдом салата женщина в черном. Ее губы кривила плаксивая гримаса, стекла очков увеличивали щели распухших глаз.

— А, это вы! — узнала она и пояснила мужу: — Это тот, который позвал…

Подполковник отступил и мягко подтолкнул меня в спину.

— Проходи к столу…

Смерть внесла в торжественную тишину квартиры сумбур. С обувной полки выглядывали забрызганные грязью и в соляных полосах носки сапог, еще дюжина пар немытой обуви уткнулась в угол у входа. Под переполненной вешалкой на полу прикорнула шуба из искусственного меха. Блеклая старуха в платке выглянула из гостиной и тут же исчезла за дверью.

Основные гости разошлись, остались самые близкие. Некоторые курили на балконе, шутили, смеялись. Голоса были пьяны, говорили все громче о ценах на свинину на рынке и выгодно ли торговать лущеным грецким орехом в России. Кто–то хвастал, как удачно в прошлом году обернулся с вином, а в этом, сожалел, помешала война. Ему одобрительно кивали. Говорили совсем уже не о погибшем. Да и что об ангельской, невинной душе можно было сказать хорошего или плохого! Эти люди смотрели на жизнь практично — можно родить другого ребенка.

Только старуха в платке и с треугольным лицом, та, что у подъезда и в прихожей из угла, смотрела немо, осуждающе на неприлично оживленную сорока–пятидесятилетнюю молодежь. Да мать тихонько промокала носовым платком щеки.

Я выпил. Подполковник сидел напротив, навалившись на стол грудью. Рукава его черной сорочки были закатаны. Между нами, казалось, пролег тоннель, глухой, не пропускавший голосов, лязганья вилок и веселья.

— Пойдем перекурим, — сказал он и поднялся.

— Ты же бросил…

Он не ответил, громыхнул стулом, — развеселившиеся гости на мгновение замолчали и посмотрели на него, — и направился к выходу.

На лестничной площадке между этажами мы курили и смотрели на мутное окно.

— Как ты везде успеваешь? — неприязненно сказал офицер. — На дороге вовремя оказался…

— Оставь, не за тем я пришел! Не злорадствовать.

— А зачем?

— Когда вот так вот, то ничего уже не надо. По себе знаю!

Он опустил голову как–то боком и пониже, чтобы не видно глаз, и затряс ею, заплакал, стесняясь слез.

— Уйди, прошу! — просипел он. — Уйди совсем! Видишь…

Я поднялся за вещами. Он все еще был внизу, черный силуэт на серой мути стены.

— Постой! — негромко окликнул он. — Я не знаю как, но это ты. Там, в парке. И здесь…

— Это ты с детьми воюешь…

В ответ лишь загудел вызванный мной лифт.

34

Подполковника я видел незадолго до отъезда. Почти случайно. Он на машине подобрал девицу, — та ежилась от холода на слякотном перекрестке, — и притормозил у своего киоска какой–то пищевой и табачной дребедени. Стекляшку установили на доходном месте возле парка им. Пушкина. С купеческой обстоятельностью офицер отдавал распоряжения продавцам — они готовно кивали — и поминутно взглядывал на скучавшую в машине принцессу Намалеванную. Девица настойчиво рассматривала в отражении зеркала нечто новое на своем носу, умащала химическими красителями мордашку, в то время как жена мента чахла от материнской утраты…

Когда подполковник самодовольно пыхнул сигареткой на хилом морозце, мне стало противно. Шойман вернулся к привычной жизни, и траурная ленточка, казалось, по ошибке запорхнула бабочкой на лацкан его пальто. Я захлопнул учетную карточку сыскаря на кратком перечне душевных излишеств: ничего человеческого в нем не было.

Маклер расстарался, быстро нашел покупателя на дом и участок. Полненький абориген оценил благоприятное расположение дома в стороне от городской толчеи и рядом с центром и, усаживаясь в машину, все переспрашивал: «Вы не передумаете?»

Я позвонил белорусскому дяде Сережи и тот срочно приехал.

— Хочешь остаться с Сашей? — спросил он мальчика. Малыш согласно кивнул.