Чужой сын

На прогулках мальчик терпеливо просил Гришу: «отнеси меня в дом». Григорий ссылался, якобы, на мой запрет и широко улыбался своей хитрости.

На мальчика произвел впечатление сад Песоцких.

Календарная осень едва наступила. Стояла теплынь. В ранние часы на лепестках цветов искрилась роса. Мальчик удивленно смотрел на пальмы в кадках, выставленные из оранжереи. На яркую разновсячину. Рая подстригала, подравнивала, полола, собирала вредителей, рыхлила землю и совершала бесчисленные манипуляции с леечками, совочками, лопаточками. Казалось, растения в блистательном, ухоженном виде поддерживали не вода, не удобрения, не кропотливый труд, а душа девушки.

Из глаз мальчика вдруг покатились крупные слезы. Он всхлипнул и, разинул рот, как рыба: «мама». Девушка обернулась. Весь ее расстроенный вид в брезентовом фартуке, рукавицах и с секатором в руке вопрошал: что не так?

Я отнес Сережу в дом. Рая дожидалась на скамейке.

«У них в квартире было много цветов. Ирина за ними ухаживала. Ваш сад напомнил ему мать», — написал я.

Сергей малевал акварелью на больших листах ватмана. Рая ставила на тумбу у кровати краски, бумагу и кисточки, стакан воды для полоскания. Ирина привила мальчику кое–какие навыки рисования, правила равновесия и гармонии. Во всяком случае, научила тушевать бок куба и при стирании резинкой не превращать с треском бумагу в гармошку. У Сергея были способности к живописи. Сравнительно с рисунками других детей. Образчики их творчества, приуроченные к советским датам и лозунгам, раньше часто вывешивали в вестибюлях кинотеатров. Я сам в детстве выставлялся в подобных галереях. О рисунках Сережи могу сказать: предметы, фигуры людей и животных на них были пропорциональны и композиционно точны. В портретах угадывалось сходство. Я сразу узнал огромного Му — Му Песоцких по настороженному взгляду и напряженной позе пса. Впрочем, карандаш Сергея сильнее притягивали неправильные черты девушки, нежели ваза с анютиными глазками, служившая ему моделью.

Сначала в его работах преобладали черные и серые тона.

Я слышал, в детской психиатрии рисованию отведена важная реабилитационная роль. Возможно, начитанная Рая не без умысла подтолкнула творчество мальчика. Двумя–тремя яркими мазками она придавала рисункам Сережи выразительность. С чисто эмоциональной стороны, в смысле веселости красок, столь сродной детям, она умела увлечь его внимание. Живопись расширяла их образный диалог так, как это невозможно вербально. На уровне интуитивных озарений. Девушка предъявляла Сереже улучшенный образец его собственного восприятия. И знакомила его со своим внутренним миром, простым и честным. Черную двускатную крышу мальчика накрывали два соломенных мазка Раи. Серое солнце превращалось в тучу, из–за которой выстреливали золотистые лучи и выглядывал веселый ободок. Они часто сравнивали два живописных взгляда в сад из одного окна — «райские» виды девушки и пейзажи «малой родины», то есть маленького Родина. Передавали друг другу рисунки и тыкали пальцами на упущенные детали. Военной реминисценции Сережи, танку, девушка карандашом наживляла мышиный хвост и хобот слона. И мальчик смеялся над своими страхами.

Тут же по диагонали ватмана крупные печатные буквы Раи: «Не щепайся, мне больно!» И первый прыгающий ответ Сережи под солнцем — оранжевым кистенем с редкими шипами: «рая не бейся больно как папа».

Запись вызвала у меня не только раздражение на Родина, — Алексей бил сына! — но и улыбку: я представил молчаливые препирательства «взрослой» и ее воспитанника, от которого она мало отличалась по уровню детского восприятия.

Через месяц Сергей разрешал Григорию дежурить в ванной при купании, натирать мочалкой спину, вынимать его из воды и подавать махровую простыню.

По утрам, услышав его шаги, Сергей жмурился. Григорий замирал над постелью и ждал, когда мальчик откроет дрожащие от притворства веки. Тогда оба громко смеялись.

В блокноте было и такое.

«Много лежит, ленится. Просила не бросать фантики на пол, не сплевывать семечки арбуза. Притворяется, что не понял запись.

Вчера опрокинул чай. Из озорства ляпнул недоеденную кашу на пол. Внимательно наблюдал, как я отдираю манку с ворса.

Трижды закидывал шапку Гриши на сук, чтобы брат не дотянулся.

Полз на четвереньках, быстро, как таракан: в угол укатилось цветное драже. Заметив меня, покраснел.

Стал груб и капризен. Вероятно, понял, его увечье — навсегда, и теперь мстит нам.

Но это говорит еще и о том, что он привык к нам, и не стесняется своих чувств!

В каких учебниках педагогики написано про таких детей? Они в интернатах, в комнатах возле тихого сада, подальше от глаз здоровых. Это все, что дают им люди».

Как–то я предложил погулять в парке. И лишь позже понял свой промах!

Удовольствие от прогулки получала лишь Рая. В ее смоляных волосах краснел обруч, в ушах подрагивали ромбовидные пластмассовые серьги в тон. Уверен, мы с Сережей одновременно вспомнили Иру. В глубине парка у пожелтевшего дуба резвились призраки малыша и спаниеля. А белокурая женщина…