Чужестранец

Дом у родителей Антеро был попроще, чем у Виипуненов: не было каменного основания, не было горницы, да и сама изба была поменьше, зато резьба ее украшала такая, что глаза разбегались: охватить, осознать целиком весь узор было невозможно. Каждая мелкая деталь его была сама по себе превосходна, одно неуловимо переходило в другое, другое в третье, все это как-то объединялось, сплеталось, вновь разделялось, и вот уже терялось то место, откуда начал, и хотелось начать заново, думая: вот уж теперь поймаю! Ан нет – на третьем шаге все опять рушилось и зачиналось наново.

«Какой это затейник такое изобразил? – подумалось мякше. – Не иначе как дед Тойво».

Хозяева уже вернулись – возле бродили пестрые куры, а в хлеву блеяли овцы. По двору еще разгуливал большой пес – рыжая кудлатая дворняга с огромной лобастой головой и черной пастью, полной острых белых зубов. От собаки их отделяла – смешно сказать – низенькая слега. Памятуя, что хорошая собака – а в Мя-кищах, по крайней мере, плохих не держали – никогда не пойдет без дозволения хозяина за установленные им охраняемые пределы, подойти к калитке Мирко не опасался. Пес, к его удивлению, не залаял, а стоял напротив, шагах в десяти, помахивая хвостом и посматривая на мякшу хитрыми блестящими глазами: не поймешь, то ли приласкаться хочет, то ли – в горло клыками.

– Входи, не бойся, – деловито сказал Ахти. – Это Кууси, он не тронет.

– Тебя, может, и не тронет, – усомнился Мирко, – а вот со мной мешкать не будет. Иди, зови Йорму Тойвовича да не забудь упредить, с чем пожаловали.

Ахти ступил на двор, и хотя рыжий Кууси действительно признал его, парень держался все ж весьма аккуратно, а на протянутый на ладони хлеб Кууси даже ухом не повел – видать, хорошую трепку получил некогда за подобное чревоугодие.

Ахти заглянул в избу, но там никого не было, тогда он пошел за дом. Через некоторое время хиитола появился снова, а рядом с ним был крепкий широкоплечий мужчина в шапочке, скрывавшей лысину, лицом – совершенный полешук: нос с горбинкой, усищи длинные, аж свисают на концах, лоб высокий, виски вдавленные, а глаза – как у ребенка. По виду его никак нельзя было сказать, что три дня назад из дома ушел единственный сын. На левой руке у Йормы был обруч, плетеный из бисера, почти такой, как на руке у Рииты, но, приглядевшись, Мирко понял, что рисунок все же иной. Видно, сейчас Йорма работал топором – к штанам пристали мелкие щепочки и другой деревянный сор. Рубаху он не надел – так и вышел голый по пояс. Значит, все же спешил узнать про Антеро. В который раз за сегодняшний день Мирко знакомился.

– Здравствуй, Йорма Тойвович! Густой тебе стружки! – Здравствуй-здравствуй, Мирко Вилкович! – ухмыльнулся приветственно Йорма. – Кууси, гость! – скомандовал он псу, тот мигом понял, подошел чинно, помахивая хвостом, к Мирко, взял осторожно зубами за рукав и повел во двор. Подведя его к хозяину, Кууси уселся слева, ожидая всегдашней похвалы.

– Справный пес! – похвалил мякша собаку.

– Умен, умен, – согласился Йорма, поглаживая собаку, – но и хитер, как лиса. Ладно, гуляй. – Пес отошел и улегся прямо в пыль, с любопытством глядя на суетливых квохчущих куриц. – Что ж, Мирко, знаю, с чем пожаловал. Пойдем, на завалинку присядем, да и расскажешь, что там Антеро да как.

– Да рассказывать-то особо нечего, – растерялся немного мякша от такого легкого и безмятежного приема. – Встретились мы с ним пару дней назад, на болотной островине. – И Мирко в третий раз – как раньше для Ахти и Хилки, пересказал события позапрошлой ночи. Подробно описал все, связанное с голубой бусиной, не приминув показать ее отцу Антеро. Неслышно подошла и стала рядом, слушая, невысокая, но статная и красивая еще женщина в рогатой кике и глухой черной поневе. Лицом жена Йормы – Кюлликки – была чистая хиитола, а одевалась, как женщины из полешуков. Глаза только у нее были не холодные, как у хиитола, а живые, добрые. Мирко прервал было речь – поприветствовать ее, но она поднесла палец к губам – тихо, мол, потом!

– Ну, сдается мне, это добрый знак, что Антеро тебя в пути повстречал да на сокровище свое напоследок полюбовался, должно оно ему сил да смысла прибавить, – раз-думчивомолвил Йорма. – А знак тот, – он опять ухмыльнулся в окладистую бороду, – это верно. По осени как-то, лет пять назад, взбрело ему в голову знак тот на гранитной стене высечь. Мой отец тогда еще жив был, говорил, пусть, мол, будет чему противостоять тому камню поганому – мимо него ведь шли, коли с севера?

Йорма помолчал, потом, видя недоумение Мирко по поводу такого своего спокойного поведения, пояснил:

– Ты небось дивишься, парень, что это я за голову не хватаюсь, не выспрашиваю всего, не вою в голос, как собака, у которой кутят отняли да потопили? А вот почему. Посуди сам, хоть ты и молод, да и тебе, Ахти, послушать не грех. Вот мне пятьдесят пять весен ныне минуло. Что я сделать успел? Отца, Тойво, ни разу не прогневил, спокойно, легко старик отошел – раз; с женой тридцать зим прожили, ни разу того не было, чтобы повздорили – два. Так, Кюлликки, дочь Ристо?