Чужестранец

Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес. Глаза собаки не сулили никаких послаблений: такой действительно мог оттяпать палец и не заметить того.

Прастен и мальчишка Брунко стояли, боясь двинуться, слева и жались друг к другу.

– Ну что, пойдешь к старосте или повторить? – спросил тот, что назвался Мирко.

Етон молча встал, повернулся, поглядел исподлобья на парня. Пальцы того лежали на черене поясного ножа, явно не просто так лежали. Ох и ловкие были эти пальцы!

– Где, говоришь, разбойники? – сипло и понуро проговорил Етон.

– Недалече, – ответил гость. – Я их у трещины в лесу повстречал. Потом насилу отбился. А они за мной гнались, так что чуть не до холма с межевым камнем доскакали. А иные и доскакали, – усмехнулся парень. – Да только им дюже плохо пришлось. Хуже, чем тебе.

– Ладно, пойду к старосте, – выговорил с трудом Етон. – Ты бы сразу с того начал. А то ж я…

– Впредь знать будешь, как можно беседовать, а как нельзя, – наставительно отвечал Мирко. – А теперь иди, да поспешай. Сюда они вряд ли сунутся, а вот изловить их еще можно. Так и скажи.

– Понял. – Етон подобрал мешок, нашел поблизости кочергу, еще раз глянул на мякшу, запоминая, и поплелся в ночь, в деревню.

Глупая обида и уязвленное самолюбие поднимались в нем, перерастая в черную злобу. Он был сильный человек на селе, и негоже было вот так уступать мимохожему, неизвестно кому. Добро бы прижали воины княжьи или богатые купцы с охраной, или разбойный заводила Асмунд подступил. А здесь кто? Но сейчас Етон уходил, потому что сила была не на его стороне, а наглость не помогла. К старосте, конечно, сходить придется, а то этот, из… Мякищей, что ли? – и проверить вздумает. Только Асмунда надо будет упредить…

Когда кудрявый красавец с утиральником набекрень, в мокром от росы и грязном от земли тулупе скрылся, а Пори, провожавший его, вернулся, глухо ворча, Мирко наконец молча расседлал лошадей и устроился у огня, развязывая седельную суму. Прастен и мальчишка так и стояли на одном месте, не зная, чего ждать дальше.

– Что ж это ты, Прастен, стоишь, как окаменел? – обратился к мужчине Мирко. – Разве я так уж страшен, что и сидеть рядом боязно? Садись, отец. Я ж не думал, что он на меня бросится.

– Да я что… – опять замялся мужик. – Я сейчас сяду. – Он будто сам себя стеснялся.

– И ты садись, чего переминаешься? – кивнул Мирко мальчику. – Как звать-то его, Прастен?

Мирко хотел разговорить мужика, не понимая истинной причины его неуверенности. Ясно было, что почему-то он боялся кудрявого, да только почему? Это Мирко и надо было знать.

– Брунко я, – смело ответил мальчишка сам за себя. – А ты и вправду из самих Мякищей? – спросил он неожиданно и, глядя на Мирко с некоторым почтением, осторожно присел к огню.

– Правда, – отвечал Мирко. – А тебе почему интересно?

– Да так, – неопределенно молвил Брунко и замолчал, уставившись на костер.

Некоторое время все молчали.

– Прастен, – нарушил Мирко наконец тишину. – Вижу, я тут не к месту случился. И этого кудрявого вашего не вовремя вздул. Только что уж поделать, коли случилось, назад не воротишь. Я здесь долго не пробуду, может, завтрашним днем уйду, а тебе этот… как звать его?

– Етоном зовут, – вздохнул мужик. – Ты тут навряд поможешь, главное, больше бы не напортил, – продолжил он, разводя своими большими руками. – Коль уж ввязался, я-то тебе расскажу, ты все одно человек проезжий, а меня уж допекло это все, хоть тебе поплачусь. А Брунко – это сестры моей чадо, ему уж пятнадцатый год. Он знает все, так что его не таюсь.

– Ну, это мы еще посмотрим, – проговорил Мирко. – Может, и не зря я здесь сегодня оказался. – Предстояла еще одна бессонная ночь, а наутро – новая дорога. Спать Мирко не хотел. После леса, нелюдей и разбойников, которых тоже нельзя было считать до конца людьми, можно было скоротать ночь в поле у костра, чтобы время прошло незаметнее. Он вовсе не собирался вступать в споры села, как это случилось в Сааримяки, но чувствовал себя в долгу перед Прастеном, и потому приготовился слушать.