Чужак в чужой стране

— Вонючка, — прошептала она, — а сколько духовности ты от меня ждешь?

Уйдя к себе, Майк закрыл дверь, лег на постель, принял позу зародыша, закатил глаза и, заглотив язык, замедлил сердцебиение. Джилл не любила, когда он проделывал это днем, но не возражала, лишь бы он не поддавался порыву на публике. Столь многого нельзя делать прилюдно, но это, пожалуй, единственное, что вызывало ее гнев. Ему пришлось ждать с того самого момента, когда они покинули комнату, где находилась жуткая неправильность; ему очень нужно было отключиться и попытаться все грокнуть.

Он опять сделал то, что Джилл запретила ему делать.

Он испытал абсолютно человеческий порыв: убедить себя, что его вынудили. Но марсианское воспитание не позволяло ему так легко отделаться. Настала критическая точка, потребовалось правильное действие, выбор должен был сделать он. Он грокнул, что сделал верный выбор. Но его брат Джилл…

Но если б он этого не сделал, у него вовсе не осталось бы никакого выбора. Противоречие, ведь когда приходит критический момент, точка пересечения многих линий, выбор есть всегда. Выбирая, дух взрослеет.

Одобрила бы его Джилл, если бы он сделал иной выбор и не уничтожил пищу?

Нет, он грокал, что запрет Джилл включал в себя и такой вариант. Настал тот миг, когда существо, порожденное человеческими генами, сформировавшееся под воздействием марсианских мыслей, существо, которое никогда не могло стать полностью человеком или марсианином, завершило одну из стадий собственного развития, вырвалось из кокона, перестало быть птенцом. Исключительное одиночество предопределенной свободы воли охватило его, но вместе с ним — марсианская безмятежность, способность обнять, взлелеять, насладиться его горечью, принять его последствия. С трагической радостью он осознал: критический момент принадлежал не Джилл, а ему. Брат по воде мог учить, предостерегать, направлять, но выбор разделить нельзя. Вот «обладание», выходящее за грань покупки, подарка, передачи под заклад; владелец и владение грокали нераздельно. Он сам всегда был действием, осуществляющимся каждый миг.

Теперь он осознал себя как сущность, и потому мог грокать еще ближе к братьям, сливаться, не теряя себя. Целостность самого себя была, есть и будет. Майк уделил время, чтобы взлелеять сущности всех своих братьев, многочисленных трижды-завершенных на Марсе, телесных и бестелесных, немногочисленных драгоценных на Земле — неведомые силы триады на Земле, теперь они будут принадлежать и ему, чтобы он мог слиться, взлелеять, потому что теперь, после долгого ожидания, он наконец-то грокнул и взлелеял самого себя.

Майк пребывал в трансе: сколько нужно было грокнуть, осмыслить неувязки, приладить все к его взрослению — все, что он видел и слышал, чем был в храме архангела Фостера (не только лишь тот миг, когда они с Дигби оказались лицом к лицу и наедине)… Почему ему было не по себе от епископа сенатора Буна, отчего у мисс Доун Ардент был аромат брата по воде, хотя она и не была братом, запах блага, несовершенно грокнутый им в прыжках и воплях…

И над всем — разговоры с Джубалом, ибо больше всего его взволновали слова Джубала. Он изучал их, сравнивая с тем, чему его учили в гнезде, стремясь проложить мостик между двумя языками, тем, на котором думал, и тем, на котором он учился думать. Слово «церковь», то и дело возникавшее в речах Джубала, создавало целый клубок трудностей; в марсианском языке не было сходного понятия, разве что собрать вместе «церковь», «поклонение», «Бог», «паства» и многие другие слова, уравнять их с целостностью единственного мира, известного ему в то время, когда он только вырастал-ожидал… а затем втиснуть новое понятие обратно в английский язык в той фразе, которую отвергли (но каждый по-своему) Джубал, Махмуд и Дигби.

«Ты есть Бог». Теперь ему было легче понять слова по-английски, хотя в них никогда не появится та неизбежность, которая присутствовала в марсианском представлении о мире. Он осмысленно произнес слова одновременно по-марсиански и по-английски, ощутил близость и гроканье. Повторяя фразу, словно студент, затвердивший, что «драгоценность находится в лотосе», он впал в нирвану.

Около полуночи он ускорил сердцебиение, возобновил обычное дыхание, проверил, все ли в порядке, распрямился, сел. Вымотанный днем, теперь он ощущал легкость, радость, голова была ясной. Майк готов был свернуть гору дел, распростершихся перед ним.

Ему, словно веселому щенку, захотелось с кем-нибудь пообщаться, как прежде необходимо было одиночество. Выйдя в холл, он с восторгом обнаружил там брата по воде.

— Привет!

— О, привет, Майк. А ты отлично выглядишь!

— Я отлично себя чувствую! А где все?

— Спят. Бен с Махмудом отправились домой, вот все и пошли спать.

— О… — Майк испытал разочарование, узнав, что Махмуд уехал. Ему хотелось объяснить кому-нибудь свое новое гроканье.

— Мне бы тоже надо спать, да вот поесть захотелось. А ты не голоден?

— Конечно, я голоден!

— Пойдем, оставался холодный цыпленок, пошарим… — Они спустились и щедро нагрузили поднос едой. — Давай к бассейну, тепло же.