Чужая жизнь

Он торопливо расплатился.

Выступил из полутьмы на узкий тротуар.

Вера разглядывала светящуюся витрину, дурацкие, нелепые сувениры: книги с пустыми страницами («Мертвые души», «Война и мир», «Война миров»), гнущийся нож, будильник на птичьих ножках. Алюминиевая фляжка-радио.

Николай приблизился. Ему казалось, что неслышно, но Вера оглянулась. Посмотрела на него без волнения, с какой-то даже скукой.

Они подъехали к скромной пятиэтажке, вошли в подъезд и поднялись на самый верх.

– Я войду, – приказала Вера, – а ты чуть позже. И, пожалуйста, не смотри, как я отворяю дверь, повернись ко мне спиной.

– Чтобы ты сбежала?

– Куда? Сбежать невозможно.

– Но зачем тогда?

– Чтоб не сглазить. Отвернись и не подглядывай. Потерпи и всё узнаешь. Тебе же любопытно?

– Детский сад, – пробормотал Николай. И отвернулся.

Он слышал отчетливо, как входит ключ в замочную скважину, как поворачивается. И второй ключ входит и поворачивается. Дверь открывается и тут же закрывается.

Николай развернулся и взялся за ручку двери. Заперта. Не поддавалась. Николай позвонил раз и второй.

Вот чертова Вера.

Достал свои ключи.

Веры в квартире не оказалось, он заглянул в каждый закуток. И запаха ее (яблочного, свежего) не было.

Николай выбрался из нежилой квартиры на площадку, замкнул дверь. Что делать дальше, он не представлял. Стоял под выморочным белым светом. Вдруг только что запертая им дверь отворилась, из темноты квартиры вышла Вера.

– Это что, фокус?

– Почти. Отворяй дверь, зайдем теперь вместе.

Вошли.

Велела следовать за ней. Николай был растерянно-покорен.

Сели за голым столом на кухне.

– Это был не фокус. Твоя квартира особенная: в нее люди можно войти, а обратно не выйти. Она взята под наблюдение. И поверь, в твоих интересах молчать о том, что ты сегодня увидел. Мне лично всё равно, что с тобой станет, если проболтаетесь. Это вообще не моя забота. Я лишь предупреждаю.

Николай молчал.

– Дошло?

– Да.

– Будем надеяться. Давно ты сдаешь квартиру?

– Пять лет. Семья с ребенком. Русские.

– Отчего съехали?

– В другом районе им удобнее стало. Кажется. Я не вникал. Отремонтировал после них. – Оглядел небольшую кухню.

Стены, как сливочный крем. Уютный плафон зеленого стекла.

– Здесь бабушка моя жила. Как вселилась в девяносто четвертом и до конца, до своего конца, до одиннадцатого года.

Вера молчала. Приказала:

– Оставь меня.

Ушел. Наконец-то.

Вера бродила по квартире, зажигала и гасила свет, включала и перекрывала воду. Прислушивалась к глухим, тяжелым звукам.

Музыка. Откуда?

Проводила ладонью по гладким приторным стенам. Смотрела в окно.

Мужчина стоял в желтом свете фонаря. Был он в черном пальто и в черной же шляпе и походил на героя нуара, то ли на сыщика, то ли на убийцу. И мелкий снежок летел кстати. И белела сигарета в пальцах.

Вера погасила забытый в ванной свет, проверила краны, покинула квартиру и вернулась – уже в 1970-й. Вот только за окном она по-прежнему видела год 2017. Желтый круг света, в нем – черный человек.

Гарик рассказывал о французском фильме; был закрытый показ, Гарик переводил синхронно.

– Болтают французы ужасно много, – жаловался Гарик, – я справился чудом. Легче разгружать вагоны, а я разгружал.

Вера полюбила за ним наблюдать. Как закуривает (всегда прячет в ладонях огонек, даже в комнате с неподвижным воздухом), как своим бандитским ножом кромсает хлеб (именно хлеб, серую буханку с поджаристой прочной корочкой), как стелет простынь, разглаживая складки, как бреется, серьезно глядя в зеркало. Она полюбила его запах, его темно-русые вихры (она сама их подстригала, ей думать было невыносимо, что кто-то еще может касаться его волос), она даже кашель его полюбила. Она таскала ему из своего 2017-го сладости и вино, дорогую одежду.

– Я только боюсь, – говорил Гарик, – что когда-нибудь ты не придешь. Я буду ждать, ждать, ждать. Я всегда буду ждать тебя.

Как-то раз, уже близко к Новому году, к запаху апельсинов и хвои, Лёха (а он захаживал к ним по воскресеньям, ближе к вечеру, точно грелся у них) пристал, прилепился к Вере, всё зазывал на премьеру, уговаривал, даже сердился.

– Таинственная женщина Вера, – говорил, – ну что вам стоит выйти с Гариком в свет, там будут приличные люди, шампанское в буфете. И я – на сцене. Ровно пять минут. Мне встать на колени? Гарик, давай встанем на колени.

– Давай ты успокоишься, Лёха. Или я тебя успокою, и твоя премьера не состоится, или состоится без тебя, подыщут другого, на пять-то минут, а ты будешь в Склифе со сломанным носом. И к нам не придешь уже никогда. Не пущу.

И говорил Гарик так сердито, что Лёха успокоился, точно протрезвел, точно и не был под легким градусом. Протрезвел и погрустнел. Допил свой чай и распрощался.

Гарик сказал, глядя в окно, что брел Лёха по ледяному тротуару совсем потерянно.

Они иногда вставали у окна оба и рассказывали друг другу, кто что видит. И, наверное, если бы кто-то из семидесятого года разглядел их кухню с той стороны стекла, то удивился бы самому с собой разговаривающему человеку. Целующему пустоту.