Чужая жизнь

Совсем недавно он мне приснился, хотя я и не помню его лица, и не знаю, на этом ли он свете. Такое странное явление из прошлого. Я не стану пересказывать этот сон. Я много раз пробовала пересказывать свои сны, но всякий раз выходило, что я сочиняю их заново, а не пересказываю. Сон разрушается при свете дня.

Мы разобрали посылку и сели пить чай. С присланным шоколадом, конечно. Яша его тоже любил, хотя и говорил, что наш советский не в пример лучше. Не знаю, мне тогда всякий нравился. Я спросила за чаем, знают ли они парня с нашего потока, который живет на девятом этаже.

– Кто-то живет, – сказал Яша.

– Его фамилия начинается на «а».

– Моя фамилия тоже начинается на «а».

– Твоя фамилия начинается на «ш», – рассмеялась Рита.

– Когда я ее забываю и пытаюсь вспомнить, она начинается на «а».

– Потому что «а» есть в середине.

– Скорее, в первой четверти.

Я их слушала и то же время прислушивалась к чему-то. И вдруг вспомнила, что точно так же прислушивалась моя мама как-то ночью. Мы сидели в кухне, не спали, пили чай, играли в дурака, я что-то рассказывала, мама слушала меня и прислушивалась – не ко мне. Мой брат должен был приехать в эту ночь.

Я ушла из комнаты и поднялась на девятый этаж. Он был тише и чище восьмого, в основном здесь жили семейные, на площадке стояла детская коляска, трехколесный велосипед. Из кухни пахло не запустением, а борщом. Я прошлась по этому тихому, теплому этажу, оглядывая двери. Дошла до лифта и вернулась обратно, спустилась по лестнице на несколько маршей, попросила сигарету.

Глава 4. Он

Москва мне казалась городом чужим и холодным, городом, навсегда обращенным в прошлое, а не в будущее, городом, который меня не видит и не знает, для которого я никогда не рождалась. Москва разрушалась, в ней были облупленные стены. В булочных в граненых стаканах продавали кофе с молоком, и, когда я пила его, мне представлялось, что время зашло в тупик. Я чувствовала себя не девочкой, а старухой, которая уже прожила свою жизнь. Я бы не удивилась, увидев свою детскую еще руку иссохшей, сморщенной, с выступившими жилами и пожелтелыми ногтями.

И все-таки я любила ходить по Москве несуществующим человеком. Я и не думала, что однажды осуществлюсь. Что это случится, хотя и ненадолго.

В ту ночь я спала плохо, смотрела на свой фосфорный будильник. За окном, которое было у нас занавешено недавно купленным прозрачным тюлем, горели сигнальные огни Останкинской телебашни. Я уговаривала себя, что несомненно увижу его завтра, что он не заболеет и не умрет в эту ночь. И я не заболею и не умру. Мы увидимся. Я к нему подойду и скажу: привет. Всё будет хорошо. Ничего еще в жизни я так не хотела, как увидеть его, подойти, сказать: привет. Без него, без уверенности, что я его увижу, я как будто теряла равновесие, летела к Земле каменным обломком.

Будильник прозвенел, утро настало, я отправилась чистить зубы. Над умывальником в общем туалете висело зеркало, закапанное, замызганное. Я вынула из кармана кусок туалетной бумаги и протерла в зеркале островок, разглядела в нем себя. Могу ли я, такая, ему понравиться? Много, наверно, зеркало видело таких вопросительных взглядов. Ничего, ресницы накрашу – и будет лучше. А иначе – каменным обломком.

На остановке он меня окликнул. Стоял в толпе, а я не заметила близорукими глазами. Так что не я ему, а он мне сказал: привет. И вышло опять так, будто мы сто лет знакомы, так давно, что успели друг друга позабыть.

– Я тебя не заметила, – сказала я уже в автобусе, толпа нас притиснула к стеклу на задней площадке, к поручню. – Ты не удивляйся, если я пройду мимо и не поздороваюсь, я плохо вижу, а очки не ношу, они мне не идут. И стекла потеют, когда холодно.

– Можно линзы.

– От линз глаза болят.

– Я вижу нормально, но я задумываюсь и тоже могу пройти и не увидеть, так что мы на равных.

Автобус затормозил, меня качнуло, и я коснулась его руки, рука показалась мне горячей. Автобус подходил к Новослободке.

Мы шли к институту переулком, молчали. По рельсам громыхал ослепительный трамвай. Мы шли очень медленно.

– Ты куришь? – спросил он вдруг.

– Да.

– У меня астма. Я от дыма задыхаюсь.

– Да я не особенно курю, баловство.

Переулок повернул, уже виднелся институт за старинной оградой.

– Неохота учиться, – сказал он.

– Да.

– У меня так бывает, что я не хочу учиться и не иду.

– И что делаешь?

– Бреду куда-нибудь.

Мы приблизились к черной решетке ворот. Пара уже началась, в окнах горели огни, утро было сумрачным. Мы прошли мимо ворот. Еще одни трамвай нас перегнал с тревожным лязгом. Или это мне было тревожно.

Я не помню, как мы оказались в этом дворе, тихом, замкнутом. Качели поскрипывали, ветер их качал, гнал поземку по голому асфальту. Мы разом остановились и стали смотреть на этот дом.

– Хотела бы здесь жить?

– Почему нет? Тихо. Кирпичный дом, старый, чугунные батареи, наверно, и потолки высокие. Да, годится.

– А где? На каком этаже?

– На третьем.

– Где?

– Вон то окно.

– Где кошка сидит?

Я вынула из сумки очки, надела.

– Где кошка?

– Она уже спрыгнула. Есть, наверно, пошла.

Он смотрел на меня улыбающимися глазами.