Чувства добрые

Собака одним прыжком преодолела разделяющее их расстояние и встала боком на пути рыжей, как это делали перед схваткой ее предки — волки. Рыжая будто не видела соперницу и шла вперед на мальчика. Собаке было знакомо и такое коварство. Стоит ей первой напасть и промахнуться, как рыжая сомкнет клыки на горле.

Рыжей, видно, надоела эта широкогрудая собака. Она привыкла, что в последнее время все при виде ее, поджав хвосты, убегали. А эта сама напала. И странно, не кусает, а только сбивает.

Собака в третий раз ударила грудью рыжую и едва увернулась от ее пасти — зубы щелкнули у самой морды. На этот раз рыжая устояла на ногах и, вся задрожав, вздыбилась над собакой, пытаясь сверху нанести решающий удар в шею. Собака воспользовалась ошибкой рыжей: встречным ударом опрокинула на спину, сомкнула челюсти на горле чуть пониже изжеванного уха, стала душить. Собака теперь могла одним движением перегрызть горло врага, но этого она почему-то не делала. Инстинкт подсказывал ей, что кровь рыжей опасна. Она только держала врага. Цепко, как учили ее люди.

Схватка протекала жестоко, но бесшумно. Только слышно было, как надсадно дышала рыжая, как она скребла лапами землю, вырывая траву с корнями…

Пока прибежал с ружьем Степан Терентьевич, собака оттащила рыжую подальше от Вити. Вернувшись к мальчику, ради которого она рисковала всем: жизнью, детьми, она лизнула его в лицо. Витя открыл глаза, сел, испуганно озираясь по сторонам.

— Собака, собака!.. — тихо сказал Витя и погладил свою знакомую по большой, тронутой ранней сединой голове.

Витина мама бросилась к сыну, обняла его и собаку. Прижав уши, собака настороженно сносила ласку этой женщины. Она не понимала, за что ее ласкают. Ведь она сделала только то, чему ее учили сами люди…

ГОЛУБАЯ ЛОШАДЬ

Разные пути ведут к мечте. С каких тропинок начинаются они? Иногда с таких крутых и трудных, что только удивляешься, откуда человек взял силу, чтобы дойти до заветной цели.

Счастлив тот, кто всю жизнь остается верным своей мечте. Сила этого чувства способна жизнь перевернуть.

Восьмой час лежал Азамат в кустах орешника, подобно волку, высматривая добычу. За спиной разноголосо ворчал и натуженно скрипел вековой лес. Низкие тучи угрюмо тащились по небу, цепляясь за высоченные макушки сосен, вспарывали разбухшие от воды утробы, и тогда дождь немилосердно хлестал на землю, на все живое.

Азамат промок, казалось, насквозь, но лежал неподвижно. Он не замечал, что его лихорадит от холода, затекшие ноги не чувствовали, как метровый уж ткнулся несколько раз о размокшие ичиги и неторопливо переполз через них. Сейчас Азамат видел перед собой только лошадей, сбившихся возле шалаша табунщиков, и не мог оторвать взгляда от белой, как сахарная глыба, кобылицы.

Вожак табуна — вороной полудикий жеребец — время от времени носился по поляне и грозно ржал, предупреждая невидимых врагов. Конь начинал с низких, бархатных нот и завершал звенящими, точно рвались струны, звуками. Ему неизменно кротко отвечала белая кобылица. Словно лебедь подняв свою небольшую точеную головку, она отзывалась негромко, радостно. Чувствовала, что это право дано только ей.

В табуне бая Галиахмета она появилась всего недели две тому назад. Кобылица была знаменитых арабских кровей, и бай купил ее за большие деньги. Поэтому-то и пастухов стало четверо вместо одного хромоногого Ибрагима, дальнего родича бая.

Сейчас Ибрагим, старший табунщик, разрешил вконец продрогшим и уставшим за ночь пастухам забраться в шалаш и немного подсушить у огня промокшую одежду. Рябой пастух с бельмом на правом глазу, стаскивая бешмет, прилипший к голому телу, недовольно буркнул:

— В такую погодку даже леший своих детей на улицу не выпускает, а мы….

— Поговори еще! — одернул старший табунщик и поворошил прутиком огонь. Костер вспыхнул, точно довольно улыбнулся, и осветил широкое, с перебитым носом лицо Ибрагима. — А хозяин за что кормит вас? Чтобы вы здесь сидели и бездельничали? — Голос его стал звенящим и чем-то напоминал ржание вожака табуна.

Боясь, что старший табунщик может немедля выгнать всех, пастухи придвинулись ближе к огню.

— Да при таком вожаке кто осмелится подойти к табуну? Никто! — польстил рябой, зная, как высоко ценит Ибрагим звериный норов жеребца.

Старший табунщик довольно усмехнулся:

— Кара-буре[1] верен хозяину, это правда. При нем еще ни одна лошадь не пропала.

Ибрагим подобрел, и пастухи, осмелев, взахлеб начали рассказывать о достоинствах вороного жеребца. Старший табунщик, довольный, достал из холстяного мешочка куски корота[2] и угостил пастухов. Они, морщась и причмокивая, начали сосать крепкий, как камень, корот.

Сквозь мокрую мглу Азамат едва различал, как расплывчатые силуэты пастухов, подобно духам, таяли у входа в шалаш.