Чума

«Хоть бы скорее все шло…», — мелькнула у него мысль, но, видя, что начинает распускаться, он переменил направление мыслей и стал думать о великой силе невидимого.

Вот теперь он испытал такую же боль, какую испытывает ребенок при прививке оспы. Даже в технике операции нет разницы, а между тем, какая разница в последствиях!

Враждебная, невидимая сила впилась в его тело. Профессор закрыл глаза, представляя, что теперь в нем происходит. Бактерии сначала зацепились в ране, на краю кровеносных сосудов. Потом поток крови начал их захватывать и нести с собою во мраке постепенно расширяющихся артерий и вен. Как они должны были хорошо себя почувствовать при этом! Может быть, по их прозрачным, слизистым телам пробежала дрожь плотского наслаждения, может быть, их опьяняет запах крови…

Верно лишь то, что ими овладела бешеная потребность размножения.

Мчась во тьме кровеносных сосудов, проникая во все ткани, то проплывая по микроскопическим, как они сами, капиллярам, то крутясь в необозримом пространстве крупных сосудов, то купаясь в горячей, алой влаге артерий, то отдаваясь более спокойному течению венозной крови, они размножаются, размножаются, размножаются.

Их число возрастает в такой прогрессии, какая может представиться лишь воспаленному мозгу сумасшедшего математика.

Секунды кажутся годами по сравнению с быстротою их размножения.

Миллионы — не более как единицы в сравнении с их числом.

Сила вихря, землетрясения, извержения вулкана — ничто перед силою их плодовитости.

Миллионы их гибнут в борьбе со здоровым организмом, а все-таки грозная армия растет и одерживает верх.

Вот они уже укрепились в своих избранных пунктах, внутри желез, переполнили все тело и размножаются, размножаются, размножаются….

Профессор открыл глаза. Голова у него кружилась от этих реальных и вместе фантастических образов, но он преодолел их ужас и сел набивать папиросы.

Довольно неожиданное занятие для человека, который сегодня жив, а завтра должен будет выиграть свою жизнь в кости у судьбы.

Укротитель, положивший голову в пасть льва, имеет такие же основания оставаться спокойным, как и Хребтов в эти минуты, но профессор знал, что чем обыденнее, чем мелочнее занятие, тем более оно способствует приведению души в ее обыденное, полусонное состояние. Он набивал папиросы и даже руки его нисколько не дрожали, и гильз портил он не больше, чем обыкновенно.

Зато через несколько дней, когда у него появились первые симптомы болезни, душевное равновесие профессора оказалось нарушенным. Тогда перестала помогать и набивка папирос. Им овладело безумное желание сейчас же вспрыснуть себе лечебную сыворотку.

Такое сильное желание, что день и ночь с ним приходилось бороться.

Однако ученый восторжествовал и сделал прививку лишь через шесть дней после заражения, дождавшись наступления самых грозных и характерных симптомов.

Следующий затем период был наиболее критическим и тяжелым. Температура повысилась, голова была словно в тумане, странные, тревожные мысли шли на ум.

В этот период Хребтов, никогда раньше не думавший о том, что жизнь прекрасна, осознал и понял, что в ней заключается великое благо.

Почему это так, чем хороша жизнь — он не сумел бы объяснить, но чувствовал, что привязан к ней всеми силами своей души.

А когда жар и недомогание достигли своего максимума, им овладело еще одно новое ощущение.

У него проснулась непреоборимая потребность кого-нибудь любить и быть кем-нибудь любимым. Смерть смотрела ему в глаза, но он думал не о ней, а о том, что если бы около него был преданный, ласковый человек, человек, которого можно было бы совсем, совсем не стесняться, то все тревоги, беспокойства, даже боль потеряли бы свою силу.

Он сам не знал, зачем ему нужна чья-нибудь близость. Может быть, он стал бы ласкаться, как ребенок, может быть, предоставил ласкать и успокаивать себя, пожалуй, даже заплакал бы тихими слезами, но, во всяком случае, единственное, чего профессор жаждал в эти минуты, было общение с какою-нибудь человеческой душой.

Беспросветное одиночество, бывшее до сих пор его стихией, вдруг начало давить, терзать бедного Хребтова, вызывая смутные мечты о любви и нежности у него, не умевшего любить, не знавшего, что такое нежность.

Впрочем, все это прошло вместе с болезнью и осталось в памяти, лишь как бред минувшей горячки.

Через девять дней после начала опыта успех был уже несомненен. Профессор был на пути к выздоровлению; значит, чума была побеждена и навеки лишена своей мощи.

Для Хребтова наступил момент расплаты за безустанную, напряженную работу и за беззаветную смелость последнего опыта.

Оставалось опубликовать результаты работ, чтобы овладеть великою, всемирною славой.

Но он с этим как-то не торопился.

Сложное чувство, смешанное из ревности, человеконенавистничества и самолюбия, мешало ему расстаться с знаменательною тайной.

Пока она была сохранена, он оставался единственным человеком, более сильным, нежели чума. Стоит ее опубликовать и всякий провинциальный фельдшер начнет пользоваться его открытием, как своим собственным.

К чему же спешить делиться с другими своим могуществом?