Чукотан

Книгу везли на нартах: так велика была. В ревкоме книгу, в которой для удобства записаны были и долги коммерческие, и долги казне, подпалили сразу с четырех концов. Но та горела плохо. Обшитая выдубленной лахтачьей шкурой, слабо-желтый огонь книга сносила легко. Не сумев спалить, решили утопить. С криками и смехом семь-восемь человек вальнули на улицу, погрузили долги на нарты, двинулись гурьбой к Анадырскому лиману. По дороге книгу долгов снова резали и секли, по-шамански визжа, пинали ногами.

Ерошка-юрод – русский, молодой, звонкоголосый, с гноящимися глазами – танцевал без сапог, в онучах. Черная пятка мелькала над взрыхленным снегом, Ерошка то скидывал, то снова напяливал на себя трухлявый тулуп.

– Так ее и разэтак! Сон у меня подтибрила! Яиц лишила! Чтоб ей, книге, ни добра ни путя! Чтоб ее на том свете нечистая сила в бабу загнала, в печке сожгла и пепел проглотила, а потом пепел срыгнула, рыготню изо рта ледышкой выдернула и тех, кто долги наши записывал, – ледышкой по голове, по голове! А ледышка растет, растет, а головы, как скорлупки, трещат, трещат!.. А не выписывай, чернильное семя, наши долги, выписывай долги свои перед Богом сердитым!

Лахтачья шкура от битья и порезов делалась только крепче. Поорав всласть, книгу вывалили у незамерзающего, покрытого лишь тоненьким ледком продуха, оставленного близ косы Русская Кошка в мелководном, не слишком холодном лимане для тюленей.

Привязав к долгам плоский валун, книгу спустили под лед.

Долги канули. Встала железной дурой жизнь иная – без корявых записей, без жестоких долгов. Правда, кое-кому долгов стало жаль. А кто-то попросту испугался. Старый Кмоль даже заплакал:

– Без долгов – какая жизнь?..

Покончив с долгами, остались горлопанить на берегу. А Ерошка-юрод, полчаса назад наглотавшийся неразведенного спирту, вмиг протрезвел. Вроде и ум вернулся к нему – следовало бежать к Арестному дому, выручать хозяина, выручать полковника Струкова. Не чуя смазанных медвежьим жиром и кое-как обтянутых онучами ступней, Ерошка сыпанул от Русской Кошки прочь.

Он торопился в Арестный дом неровной, проваливающейся походкой и по временам подпрыгивал как ошпаренный. Что по снегу, что по летней каменистой земле юрод всегда ходил, показывая – мол, не в себе, не в себе он! А уж если приходит в ум, так ум этот в облаках витает. Филерская натура и нутро соглядатая сразу в два уха ему нашептывали: «Ты гений сыска, Ерофей Фомич!» А маска юрода, измысленная когда-то в Генеральном штабе, позволяла рубить правду-матку, позволяла вслух издеваться над властями, клясть правителей, вождей. Позволяла ругательски ругать даже американца Иглсона, который Ерошку присматривать здесь за происходящим и поставил. «Смотри, Юрошка, – переиначивал имя капитан Иглсон… – Смотри в обе дырки, мерзавессс!»

И только чукчей не мог провести Ерошка.

– Шибко врет дурак русский, – сказал как-то старый Кмоль, – шибко омманывает! Не божеский он человек. Предаст нас всех, однако…

О перевороте в Ново-Мариинске необходимо было сообщать незамедлительно, сообщать всем и каждому: Чукотке, Камчатке, Америке, чукчам, чуванцам, ламутам, русским. Утаивание революционного положения было недопустимо. От невозможности сообщаться с далекими друзьями предревкома сильно нервничал: чужедальние радиотелеграфисты противились очевидному, отмалчивались, отпихивались, злобно трубили о победах Колчака.

Сперва Мандриков решил действовать персонально. Для начала письменно предложил заведующему рацией Наяхану передать праздничную революционную весть в Охотск и Владивосток.

Наяхан-заведующий отказался. Тогда Мих-Серг опять взялся за перо, чтобы привычно обратиться ко всем, всем, всем.

Воззвание получилось кратким и душевозвышенным.

«Товарищи радиотелеграфисты, – писал Мих-Серг, – вы перначи нового мира! Крыльями слов и волной эфира возвестите всем своим братьям: житель Севера – русский, эскимос, чукча, ламут – восстал против купцов-мародеров. Раньше радио было прислугой спекулянтов, пусть же теперь оно смоет с себя пятно позора, засияет арктической чистотой…»

– Ламуты едут!

Крик каюра заставил Августа Берзиня очнуться. По заданию ревкома комиссар охраны Берзинь ехал в богатое Марково, село, заложенное казаками еще триста лет назад. Ноющая головная боль, начавшаяся сразу после расстрела и продолжавшаяся несколько дней на заседаниях ревкома, прошла. Ветер и снег овеяли надеждой, ободрили. Новых расстрелов не хотелось. Хотелось возведения диковинных дворцов, хотелось неслыханно быстрых перелетов из Анадыря в Петербург. Правда, и сила революционной инерции, волокшая по проторенной дорожке к реквизициям и расстрелам, была Берзиню хорошо известна. Поэтому встрече с ламутами он был рад, хотя такая встреча революционного смысла и не имела.

Три пары нарт остановились.

Навстречу Берзиню укрепленная стоймя на спине огромного оленя, украшенного желто-красными тряпками и какими-то побрякушками, двигалась икона в окладе.