Чудовищ нет

— Где же конец этой поистине ужасающей нищете?! — восклицала Аглая. — Что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки? Возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения; не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность? Для того чтобы проникнуться положением народа до глубины души, недостаточно изредка заглянуть в крестьянскую избу, посмотреть из любопытства на его пищу, бросить беглый взгляд на его одежду, недостаточно видеть мужика на работе и даже при его появлении у доктора, в больнице. Для того чтобы понять весь ужас его положения, всю массу его страданий, надо быть или рабочим, чтобы на своей шкуре испытать его жизнь, или фельдшером, человеком, который видит крестьянина у себя дома, видит его и в холодную зиму, и в весеннюю бескормицу, и в летнюю страдную пору, видит его каждый день и каждый час, наблюдает его во время эпидемий и в обыкновенное время, постоянно видит его лохмотья, ту грязь, которою он окружен, и собственными глазами может проследить бесконечную вереницу его всевозможных болезней. Только тогда эти впечатления, мало-помалу наслаиваясь, могут дать истинное представление о том, в каком состоянии находится наш народ!

Вспоминая пылкие слова Аглаи и озираясь по сторонам, Рязанов все ожидал знакомых мест, но окрест был только один лес. К тому же его начали донимать комары, нисколько не вредившие вознице, и потому Рязанов извертелся весь и чрезвычайно обрадовался, когда над вершинами березовой рощицы показались купола церкви Рождества Богородицы, что построил еще в середине прошлого века тогдашний хозяин усадьбы.

— Приехали, барин, — сказал мужик.

— Ну, спасибо. На-ка вот тебе. — Рязанов вручил мужику гривенник, который тот с поклоном спрятал куда-то в шапку.

Из бурьянов порскнула худая многоцветная кошка; мужик тут же сплюнул через левое плечо и принялся размашисто креститься.

— Что ты испугался, братец?! — удивился Рязанов.

— Дык кошка-т... Черно-белая с рыжиною.

— И что с того? Кошка и кошка, мало их бегает.

— Вот и хорошо бы, кабы кошка, потому как котов такого цвета, барин, никогда не бывает. Говорят, что коли народится кот черно-белый с рыжиною, то и станет светопреставление.

— Экий вздор ты городишь, братец. Думаешь, во всем мире нету такого кота?

— Небось нету, — буркнул мужик.

— Отчего же?

— Да потому что светопреставления не случилось покамест.

— Да ты, братец, логик! — с улыбкою сказал Иван Иванович. — Интересно было поговорить с тобою, право слово... Ну ладно, езжай с богом. Еще раз тебе спасибо, что подвез.

— Чего ж не подвезти доброго человека, да и небесплатно небось, — сказал мужик и хлопнул лошадь вожжами по спине.

Подобрав саквояж, Рязанов поспешил к дому, где его прибытие, впрочем, уже заметили — с крыльца спускался Миклашевский, как всегда, шумный, тучный, в чудесном бархатном шлафроке красного цвета, расшитом цветами. Миклашевский был человек простой, предобрый, но не слишком радевший о собственной внешности: гостей принимал прямо в домашнем, и к тому все давно привыкли, и никто уж не сетовал.

— Иван Иваныч, дорогой! А мы заждались! Письмо от вас уж когда получили, — воскликнул он, помовая руками, — а вас все нету и нету.

— Покамест доехал...

— Мы уж взволновались, знаете.

— А что волноваться? Я человек взрослый, самостоятельный.

— Всякое случается. В России живем, знаете. Но как вы вовремя — как раз к столу! Прошу, прошу... Трофимыч, снеси вещи господина Рязанова в верхнюю комнату, да пусть приготовят что надобно к ночлегу!

Расторопный и опрятно одетый мажордом Миклашевских Трофимыч подхватил саквояж и побежал вверх по лестнице, а Миклашевский увлек гостя за собою в столовую.

2

Кушанья у Миклашевских не подавали из буфета, но выставляли на стол, и перемен было очень много. Повар у них был не француз, а итальянец, приготовлявший блюда самые разнообразные и даже русские: как уверял сам Миклашевский, «такого борща, как мой Сезаре, во всей Москве не готовят». Припомнился рассказ мужика-возницы о том, как «бяковские с серафимовскими шапки поснедали», но Иван Иванович о том вслух рассуждать не стал, не к месту оно пришлось бы.

Народу собралось множество — видимо, у Миклашевских был званый вечер, и Рязанов в самом деле угодил как нельзя кстати.

Представив новоявленного гостя остальным и произведя обратный процесс, Миклашевский усадил Рязанова за стол, и ему тотчас принесли супу. Не чинясь, Рязанов выпил две рюмки можжевеловой водки и занялся едою, прислушиваясь к застольным беседам.