Чудодей

— О если б сатана выпустил из рук своих всех самых главных людей, тех, кто делает политику! Святая Дева, посмотри на нас! Нам нужны колонии, ибо где же нам взять рис для молочной каши? С этой ихней авторакией,[5] которая просто так себе, иностранное слово, своих им не хватает, с ней они далеко не уйдут. Сама посуди, святая Матерь Божья, где же нам брать рис и кофе, а уж кофе всем товарам товар, особенно если из Гамбурга он приходит нежареным, ведь тогда его можно самим жарить и самим сорт определять. Но как же нам это все добыть, если мы проторчали столько в лесах на Севере и теперь плывем по холодному морю. Пресвятая Дева, не могла бы ты проверить там, в верхах, не сбил ли их с пути Сатана, не спутал ли направление войны? И если бы при всех твоих трудах это можно было бы поправить, то позаботься немного и о том, чтобы мы не проплыли мимо нашей родины Германии, чтобы мы могли хоть глянуть, все ли там в порядке. Но если война ни на что больше не годится, как только валяться и ждать неведомо чего, то протяни свою милосердную материнскую руку между нами и врагами нашими и положи этому конец!

— Заткните этого чокнутого!

Крафтчек очнулся, протер глаза и с благодарностью взглянул на Станислауса:

— Может статься, мы немножко отдохнем и отдышимся в Германии. Матерь Божья в ответ на мою просьбу кивнула.

Корабль несся по волнам. Вода была ядовито-зеленой и холодной, а небо непостижимо серым. Борьба врача и ротмистра из-за поэта Вейсблатта разгорелась вновь. Унтер-офицер интендантской службы Маршнер после возвращения из пивоваренного рая Беетцев стал, как говорится, правой рукой командира роты. Грязной рукой! Он передал приветы и пожелания от супруги и дочек. Ротмистр выразил Маршнеру свою признательность. Он забрал Маршнера из заплесневелой каптерки, произвел его в фельдфебели и назначил командиром отделения. Для Маршнера служба в «боевых частях» была отнюдь не благодеянием. И он явился к своему боевитому благодетелю:

— Разрешите, господин ротмистр, заболеть лагерным бешенством.

— Что?

— Разрешите мне помочь прояснить кое-что в этом случае с Вейсблаттом.

Понимающая усмешка. Гнусная ухмылка.

И теперь этот Маршнер тоже лежал на больничной койке. Он возился с мотком бечевки, распускал его, обматывал кровати, дверные ручки, корабельную лампу и всевозможные другие предметы. Он теперь ничего не мог делать, только «натягивать колючую проволоку».

Они ехали по Германии. В товарных вагонах было не светлее, чем в трюме корабля, но зато настроение было превосходное. Они могли раздвинуть двери и смотреть на проносящуюся мимо родину, где весна была в разгаре. Щелканье зябликов в робкой зелени деревьев; машущие им женщины в летних платьях. Затруднения с тканями диктовали моду на короткие юбки. Война создавала свою моду! Аллилуйя, любовь цветет и в войну!

В вагонах смолкли слухи. Там давно уже снова пели: «Птички лесные дивно поют, дивно поют в родных краях…»

Правда, один слух оказался на редкость упорным, ибо он родился из желания очень многих: назад, в гарнизон! Полк заново формируется! Реорганизация в особых целях! Отпуск на родине!

А многие уже знали, сколько будет длиться общий отпуск: семнадцать дней. Семнадцать дней, это звучало правдоподобнее, чем обычно полагающиеся три недели. О, фантазия находила пути, чтобы прикинуться правдой!

Они медленно продвигались вперед, целыми днями простаивая где-то на товарных станциях. Враг в последнее время гораздо чаще позволял себе бомбить их отечество!

— Кто сказал, что генерал-фельдмаршал Геринг теперь зовется Майером?[6]

— Он сам сказал.

— К этому надо добавить: враг ведет себя неблагодарно, более того, преступно, бомбит нас по ночам и с большой высоты. А это значит, что он не может заглянуть в наши глаза.

— Ну да, конечно, в наши голубые глаза!

Нелегко было офицерам и унтер-офицерам во время долгих стоянок держать солдат в узде.

Однажды утром в вагоне появился Вейсблатт.

— Матерь Божья, ты выздоровел?

— Более или менее. Насколько я знаю, такое бывает.

— И у тебя прошел аппетит, крылышек больше не хочешь?

Вейсблатт раздраженно отвернулся от Крафтчека, который когда-то обходился с ним как родная мать.

— И что теперь? — спросил Станислаус.

— Не приставай ко мне!

Вейсблатт искал в вагоне свободное местечко. Станислаус напомнил ему о письменно удостоверенной дружбе, тогда Вейсблатт стал повнимательнее. Где же ему прикажете писать об Элен? Может, здесь, в этом вагоне для скота? Безусловно, а Станислаус уж постарается не подпускать к нему любопытных.

Что этот Бюднер понимает в писательстве! Чтобы писать, нужны определенные условия. Вейсблатт ведь не репортер, который в любом положении, так сказать, лежа, стоя может корябать свои дерьмовые заметки. Вейсблатт уже написал матери и просил прислать ему хорошую бумагу и «Амариллу». Но пока он не получил ни бумаги, ни сигарет.