Чудодей

— Ну, ну! — пробормотал Станислаус. Тут Лилиан вскочила и поцеловала его в губы.

— Необрученная девушка — всегда лакомый кусочек, особенно для военных, — заявила мама Пёшель.

Потом была долгая, дивная ночь примирения. Станислаус и Лилиан заснули, обнявшись, на семейной софе.

44

Станислауса, подобно попугаю графини, приковывают к золотому кольцу, запирают в семейную клетку, но он продолжает трудиться над золотыми розами.

Почти золотое кольцо блестело на руке подмастерья пекаря Станислауса Бюднера, несмотря на муку и тесто. По утрам, перед тем как запустить руки в липкое тесто, он клал кольцо на край квашни; он берег это кольцо. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы оно появилось в городе на чьем-нибудь столе, запеченным в булочку к завтраку.

На письменном столе в складском помещении фабрики рядом с пудреницей и носовым платочком лежало такое же кольцо. Оно принадлежало Лилиан. Она тоже берегла это кольцо и не носила во время работы. Она носила его только дома.

Обрученные должны наслаждаться своей уходящей юностью и как следует проститься с прекрасным временем. Лилиан не желала больше проводить время дома на софе. Она водила Станислауса на концерты военного оркестра, вытащила его на бал по случаю окончания маневров и даже уговорила пойти в танцевальный зал.

Станислаус, бедный Станислаус! В его каморке под книгами и рабочими фартуками лежали исписанные листы бумаги. «Любовные песни Лиро Лиринга» ждали переплета с золотыми розами, обещанного им в горестный час.

Ну да ладно, его любовь к Лилиан была скреплена золотой печатью, но тем не менее дни его вновь стали серыми, как мучная пыль. Что ж, прикажете ему радоваться, что какой-то фельдфебель, украшенный «шнуром отличного стрелка» и блестящими звездочками, уводит Лилиан от их столика, чтобы потанцевать с нею? Разве приятно уныло сидеть сиднем за столом со стаканом солодового пива, покуда Лилиан смеется, болтает и радуется комплиментам чужих мужчин? Как он мог быть счастлив, понимая, что его нареченная в темном углу танцевальной площадки смотрит в похотливые глаза такого вот жеребца?

А любит ли он еще Лилиан? Какой искуситель нашептывал ему это? Он страдает из-за нее, значит, любит. По жадным глазам других мужчин сразу видно, что Лилиан достойна любви. Она, улыбаясь, возвратилась к столу.

— Он хорошо танцует, — сказала она, — но у него ладони потеют.

Станислаус ощутил даже что-то вроде благодарности к потным фельдфебельским ладоням. Между тем Лилиан то и дело встречалась глазами с фельдфебелем, сидящим в свете голубого фонаря. Выпив немного белого вина, Лилиан глянула на себя в карманное зеркальце и, видно, узнав себя в нем, кивнула.

— Ну что ему поделать с этими руками?

Станислаус ничего не ответил.

— Хватит тебе ревновать и обижаться.

Станислаус молчал.

— Впрочем, я ведь только для тебя красивая. Ты даже радоваться должен, что меня кто-то замечает!

Он пожал ей руку за эту ложь. Фельдфебель не сводил с нее глаз. Она отняла у него руку.

Должна ли любовь быть мучительной? Для Станислауса она всегда была такой. Любовь только и знает, что ранить человека.

Как-то вечером папа Пёшель отвел Станислауса в сторонку:

— Мы с тобой мужчины, мой мальчик. От баб можно всего ожидать. Вот, к примеру, детей, которые просятся на свет божий, ты должен об этом помнить.

Станислаус стыдливо уставился в пол под семейным столом. Его ноги стояли на зеленом плюше ковра как на болотистом лугу. Папа Пёшель постучал своими робкими пальцами по птичьей клетке. Канарейки свили гнездо из шерстяных ниток.

— На бабе надо жениться, пока она не начала полнеть. В этом поступательное движение жизни, кажется, еще Шиллер об этом говорил.

Запах оладьев из кухни. И стоячие часы рассекают время: «Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»

Станислаус мгновенно увидел свое прошлое, так, наверное, видит его утопающий: проселки, пыльные дороги, хождение по булочным и пекарням в поисках работы, беленные известью каморки, балки со следами раздавленных клопов, хозяйки, надоедливые как осы, тяжелые утра, рваные сны, зимние холода и морозный ветер, насквозь продувающий тонкую куртку, бездомность и разбитые вдребезги попытки любви.

«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!» Папа Пёшель откашлялся.

— Ты думаешь о своих пятнадцати марках жалованья?

— Нет.

— А надо бы подумать!

Станислаус почувствовал себя как когда-то, когда соскочил с деревенской карусели, только теперь вокруг него кружились не смеющиеся люди, деревья и заборы, а дуршлаги, скалки, столовые ложки, кухонный шкаф, пестрые занавески.

«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»

Нет, он еще не хотел жениться, он хотел сперва стать хоть кем-то. И он изложил папе Пёшелю свой грандиозный план. Пёшель расхаживал от комода к столу и обратно.