Чудодей

— Скажу тебе, я ни за что не отвечаю, нам было приказано забрать всех из кино. Сказали, что там собрались виновники беспорядков.

Станислаус задрожал.

— Виновники беспорядков? Только не эти двое, нет. Я видел их у реки. Они целовались.

Влюбленные прислушивались, пытались понять. Богдан поднял свою винтовку и острием штыка коснулся тонкой шелковой блузки девушки.

Вот эту и вовсе не надо было забирать. Она увязалась за парнем. Что мне было делать? Как ее оторвешь от него? Служба есть служба.

Какой-то фельдфебель вернулся, набросился на Станислауса и заорал:

— Где твоя винтовка, сукин сын?

И фельдфебель, как сторожевая собака, снова побежал вперед. В Станислаусе закипала ярость. Сукин сын?! Разве он не человек? Разве вечно должен он позволять этим фельдфебелям оскорблять себя? Колонна несчастных завернула за угол. Богдан вскинул винтовку на плечо и собрался топать дальше.

— Ну а теперь ты дашь им возможность убежать, — сказал Станислаус и схватил Богдана за плечо. Богдан вырвался. — Ты дашь им возможность бежать, слышишь? Или ты будешь проклят на всю жизнь!

Суеверный Богдан увидел одержимость в глазах Станислауса, отступил и стал как вкопанный. Станислаус подошел к влюбленным, широко развел руки:

— Fuyez! Бегите!

Влюбленные посмотрели друг на друга.

— Fuyez!

Они побежали. Под спасительным покровом деревьев они взялись за руки, а толпа на тротуаре прикрыла их. Влюбленная парочка исчезла. Из толпы раздались выкрики — вначале робко, затем все громче:

— Bravo, ech, bravo!

Станислаус подтолкнул Богдана. Богдан испугался, словно его внезапно разбудили от глубокого сна.

— Ты меня заколдовал! Ты меня заклял! — кричал он.

Станислаус потащил его вперед. Они смешались с толпой на тротуаре.

14 Станислаус ищет новую цель в жизни, сомневается в полноценности философов и нисходит до искусства эстрады.

Над Сеной поднялся утренний туман. Покачивались верхушки деревьев. Жители необыкновенного города снова принимались делать то, что они должны были делать в их положении в этой нелепой войне. Они пытались поддерживать понемногу свои частные дела, обменивались понимающими взглядами, говорили намеками, любили и страдали. Внешне все это выглядело как терпеливое ожидание, а между тем под спудом шла работа: группу молодых французов ночью погрузили в вагоны для скота и вывезли из Парижа; не так уж много, чтобы их отсутствие могло отразиться на обычной картине города, но это были люди. То там, то тут кого-нибудь недоставало на важном совещании в потайном месте.

В казарме того эскадрона, который уже не был кавалерийским, того эскадрона, о котором теперь ни кто толком не знал, какой он и на что пригоден, раздался пронзительный свисток дежурного унтер-офицера, сигнал к побудке. Этот дребезжащий звук прервал разнообразные сны: дурные, бессодержательные сны о женщинах и товарах, пьяные кошмары, сны, полные слез, сны о победах и гирляндах из дубовых листьев.

В этот час второй повар уже стоял на кухне. Утренний кофе был сварен. Единственный человек, пришедший наполнить свой котелок немецким ячменным пойлом, был Отто Роллинг из прежней комнаты № 18. Около носа у него залегли насмешливые морщинки.

— Я слышал, ты заколдовал Богдана?

Станислаус испугался.

— Он об этом говорил?

— Я запретил ему говорить. Ты его загипнотизировал, так, что ли?

Станислаус смущенно помешивал половником в черном напитке.

— Я дал ему двадцать марок, чтобы он молчал.

Роллинг схватил половник и заставил Станислауса поднять глаза.

— По-твоему, те двое французов стоят этого?

— Они любили друг друга. Они не совершили ничего дурного.

Роллинг вдруг помрачнел:

— А если бы они сделали что-то дурное?

Станислаус подбросил угля в огонь. Когда он снова поднял взгляд, Роллинг стоял на том же месте.

— А?

Станислаус захлопнул дверцу плиты.

— Один из фельдфебелей обозвал меня сукиным сыном. Ненавижу фельдфебелей. Они совратили мою девушку. Они все время мучают и мучают меня…

Роллинг поднял руку. Он поднес свой котелок ко рту, притворился, будто пьет, и сказал в алюминиевую посудину:

— Каждый делает, что может, но нужно думать, что делаешь. Твоя ненависть должна быть шире!

Он два-три раза глотнул черного кофе, отер губы, перевел дыхание и вышел.

Станислаус шагал взад и вперед по полутемной кухне. Мельница его мыслей снова заработала, она свистела, гудела и выбрасывала муку грубого помола: все его надежды, которые он вынашивал последние годы, погибли, как перелетные птицы, крылья которых замерзли на жестоком зимнем ветру. Он больше ничего не ждал для себя, но в прошедший вечер он, несмотря на боязнь предательства со стороны Богдана, убедился, что тот, кто уже ничего не ждет для себя, тоже может посеять немного счастья среди людей: он помог незнакомой влюбленной парочке в ее скромном счастье и с удовлетворением думал о той поре своей жизни, когда он чувствовал потребность ограничить своей тайной силой людские злодеяния. Разве это не может стать целью жизни для человека, которому всегда и во всем не везло?