Чудодей

— Вот тут можно, а дальше — ни-ни!

Станислаус послушался. Рука его была робкой и нежной, как голубь перед новой голубятней. Он опять поцеловал девушку. Его ученость доставила девушке удовольствие.

— А если бы твоя рука не лежала там, где лежит?

— Что тогда?

— А ты попробуй!

— Да ты ж меня укусишь!

— А ты обо мне не думай.

Он попробовал, и за это она прикрыла его краешком неба.

Поздним вечером, весь трепеща, Станислаус ступил на мостовую города. Смотрите, люди, вот идет Станислаус! Великий покоритель страны любви. Один его взгляд — и девушки дрожат, как летние цветы на ветру. Он не заметил убожества гостиницы «На родине».

— Ты самый полоумный парень из всех, кого я тут перевидал, — сказал ему хозяин гостиницы. Он обнаружил Станислауса спящим на скамейке в палисаднике. — У тебя вши, что ли, водятся? Платить так и так придется.

Станислаус стряхнул с одежды бисер росы, умылся и отдал свою тарелку супа бородатому бродяге.

Счастье незаметное, как птица иволга, летело впереди него. Уже в третьей по счету булочной он получил работу.

— Старший подмастерье у нас захворал.

Станислаус пожелал старшему подмастерью долгой легкой болезни.

До деревни, где жила его девушка, было четыре часа пешего ходу. Четыре часа туда, четыре обратно, итого — восемь, два часа любви, итого — десять. Десять часов ходьбы и любви — такого за ночь не осилить. А не спавши и избегавшись — как стоять у печи? Итак, праздником любви станет воскресенье.

Он написал письмо: «Миа Клаус, Вильгельмсталь». Слова его были как шум весеннего ветра: «Ты была цветком в траве, а я был мотыльком. Благословенным мотыльком, для которого не заходит солнце».

Обратную сторону листка украшало стихотворение:

«Ветер травой играл,
я по улице путь держал.
На пути вдруг цветочек — глядь.
Вот благодать!

Смехом меня завлек.
Сердца покой уволок.
Ротик я стал целовать.
Вот благодать!

И прикоснулась рука
к краешку счастья слегка.
Рад был я небо обнять.
Вот благодать!

Это на радость тебе писал твой возлюбленный Станислаус Бюднер».

…Хозяин оказался не из самых дружелюбных. Губы у него были такие, словно он всю жизнь играл на кларнете. Слова его крупинками соли падали на мягкую, как крендель, влюбленную душу Станислауса:

— Хотел бы я знать, о чем такие приблудные думают целыми днями. Боюсь, что завтра утром я обнаружу в хлебе твою туфлю.

Станислаус потел, вытаскивал булочки из печи, сбрызгивал их водой и скидывал с противня в стоявшие наготове плетеные корзины. Руки его сновали туда-сюда. Он носился взад и вперед, словно заключив пари с печью, но четыре дня подряд победителем выходила печь. Она выплевывала румяные, чересчур румяные булочки. Такие перепеченные булочки любил не только пастор, живший в неком городе, где девушки пахли цветущим шиповником. И лишь в субботу Станислаус выиграл соревнование с печью.

В воскресенье к полудню он готов был отправиться в путь. Хозяин с тревогой наблюдал за его сборами.

— Ты, часом, не думаешь, что старший подмастерье уже поправился? — Он заплатил Станислаусу за неделю ровно пятнадцать марок. Птица счастья иволга не переставала петь на жизненном пути Станислауса. — У тебя что, бабенка где-то здесь? — опять уже ядовито спросил хозяин.

— У меня здесь возлюбленная, невеста. — Станислаус гордо выпустил облако табачного дыма.

— Ну это не так страшно. Она поможет тебе промотать твои денежки. — Серое как мешковина лицо хозяина неприятно передернулось.

Станислаусу очень хотелось отдубасить этого злопыхателя, но в данном случае смирение было как нельзя более кстати. Он что, хочет опять потерять работу? Его смирение послужит любви. Любовь — это совсем не плохой бог.

Ленивый воскресный день. Станислаус шел по деревне. На улице не было ни души. Куры примостились в тени кустов. У пруда ребятишки прутьями баламутили грязно-зеленую воду. Крыша церковной башни мерцала от зноя. Вокруг надгробных крестов вились бабочки. Все было спокойно и буднично, только в сердце Станислауса кузнечиком прыгало предощущение радости. Он вспомнил о своей трубке. Облачка голубого дыма мешались с неподвижным летним воздухом. Перед гостиницей стояла плетеная коновязь. У коновязи толпились молодые пары, развязные, загорелые, краснощекие, они переговаривались и гоготали. На коновязи, болтая босыми ногами, сидела девушка. При виде этих ног сердце у Станислауса екнуло. Пары уставились на воскресного странника. Среди них сидела Миа. У Станислауса подкосились ноги.

— Эй, Миа, пойди помоги ему дотащить его трубку! — надрывался один из парней.

— Ха-ха, до чего трубка-то длинная, в нее даже петух с башни насрать может.

Миа смотрела на окна гостиницы и, казалось, не узнавала Станислауса.

— Да то же граф фон Попельштейн! — закричал один из парней, указывая на Станислауса. Вся компания покатилась со смеху.