Чудодей

Станислаус читал письмо от Лилиан: «Я одинока, с тех пор как ты уехал, и хотела бы спросить: тебе так до сих пор и не удалось достать шелку на украшение детской колясочки для нашего второго…» Он скомкал письмо и выбросил. Бумажный шарик угодил на раскрытую книгу Вейсблатта, а оттуда упал в сапог, стоявший перед койкой Вейсблатта. Станислаус посмотрел вниз:

— Прошу прощения.

Поэт поднял голову.

— Я опять ее встретил. Как-то она изменилась, и не подойдешь. Вот мука! Элен! — Женское имя прозвучало у него как название сладкого заморского плода.

Станислаус смотрел в одну точку. Он думал о тех влюбленных с набережной Сены — о своей парочке!

Август Богдан толкнул пишущего Роллинга:

— Опять Бюднер на меня смотрит.

Роллинг с неохотой оторвался от своей писанины:

— Не болтай! Вспомни про двадцать марок!

Август Богдан послушался. Эти двадцать марок он отослал своей жене в Гуров. Чтобы она купила на них поросенка.

— Что читаешь? — спросил у поэта Станислаус.

— Философию, Шопенгауэра. Довольно интересно.

— Раньше ты все хвалил Ницше. По горло сыт сверхчеловеком, грезами о сражениях?

— Я, как бы это сказать, я его перерос.

В комнате поднялся шум. Картежники в другом углу накинулись на Богдана, наблюдавшего за игрой:

— Пошел отсюда!

Богдан направился к Крафтчеку, вытащил из кармана жевательный табак и предложил кусочек хозяину мелочной лавки.

— Я гусиное дерьмо не употребляю! — заявил Крафтчек.

Станислаус постучал по краю кровати Вейсблатта:

— Они мне очень подозрительны, твои философы.

Вейсблатт сел:

— Ты же Шопенгауэра не читал.

— Зато читал Ницше, ты мне его дал.

Вейсблатт пришел в раздражение.

— Человек меняется, насколько я знаю!

— Ты католик? — спросил в своем углу Крафтчек.

Богдан покачал головой и сплюнул жвачку на пол. Крафтчек сквозь дыру в носке обрезал себе перочинным ножиком ноготь на большом пальце.

— Католиком быть лучше, потому как тогда у тебя есть святые, у которых можно попросить совета. Я бы не хотел быть евангелистом, потому как к кому мне обратиться, ежели у меня в лавке свежая селедка перестоит и завоняет?

— А для железной дороги у вас тоже святые есть? — поинтересовался Богдан.

Станислаус не мог удержаться и не задеть немножко философов юного Вейсблатта:

— Кайзер как-то призвал в кавалерию этого Ницше, отца сверхчеловека. Философу пришлось чистить лошадей, и ничего у него не получалось. Вот он лежал под брюхом лошади и канючил: «Шопенгауэр, помоги!»

Вейсблатт даже не улыбнулся.

— Анекдот, насколько я знаю.

— Это написано в биографии Ницше.

Вейсблатт вдруг воодушевился:

— Сказать тебе, до чего я додумался?

Станислаус сполз с верхней койки и присел на краешек койки философа; игроки в скат уже пели.

Они играли на вино.

Вейсблатт закурил одну «амариллу». Он все еще не курил никаких других сигарет. «Амариллу» ему регулярно присылала в Париж его матушка. Бледно-голубое облачко дыма заволокло голову поэта, и то, что он говорил, тоже было окутано этим дымом.

— Философы, насколько я знаю, чем древнее, тем мудрее. Современные вообще мало что стоят. Философия в упадке.

— Беда в том, — сказал Станислаус, — что твои мудрецы давным-давно мертвы. Очень мне хотелось бы знать, что они сказали бы о нашем времени.

— Если б ты был католик, ты бы скорее заметил, что человек — это просто-напросто мушиное дерьмо, — вещал в другом углу Крафтчек, грызя масляное печенье. — Господь сажает тебя туда, куда считает нужным.

— Разве у вас, католиков, Господь — муха? — спросил Богдан.

Все выглядело так, словно дни их в Париже сочтены. Господа офицеры тоже нелегко и совсем неохотно расставались с этим дивным городом. Им надо было еще свыкнуться с мыслью, что тепло и все блаженство мировой столицы придется сменить на крестьянские хаты и деревенских баб в студеной, зимней России.

— Эх, друг-приятель, черт бы побрал военное ремесло!

— А вам бы все на шлюхах верхом ездить, а не на лошадях?

— Так, легкий приступ тоски, прошу прощения! Ваше здоровье!

Должен был состояться большой батальонный праздник, прощальный праздник, ибо слухи об отъезде, о грандиозном марше на Восток, подтвердились. Прочесали все роты в поисках своих собственных артистов. Родина не посылала в Париж фронтовые труппы. Все самое лучшее теперь отправляли на Восток. В офицерском корпусе, впрочем, мало об этом печалились: немецкие танцовщицы были недостаточно лакомым кусочком. Они обнажались ровно настолько, насколько это позволяли армейские правила, и в сравнении с известными парижскими дамами производили впечатление закованных в броню германских валькирий из опер Вагнера. Ротмистр Беетц, правда, опасался парижских дам. Они разлагающе действовали на мужскую породу. Он еще задолго до прощального праздника выписал в Париж свою баварскую жену-пивоваршу. Явилась сизоносая женщина в чепчике с завязками и перышками, в длинном манто из серебристых лис и с пятью громадными кофрами.