Чудо. Встреча в поезде

Корреспонденты газет и журналов фотографировали главное здание, бассейн, купальни, террасы уже в самом начале строительства. Фотографировали они и членов клуба, посещавших строительные площадки, и Гай знал, что под снимком будет указана та сумма, какую пожертвовал каждый из них на свой царский отдых. Иногда Гай спрашивал себя, не связан ли его энтузиазм с огромными деньгами, вложенными в проект, с изобилием рабочего пространства и материала, с лестью богачей, непрерывно приглашавших его в свои дома. Гай ни разу не принял приглашения. Он отдавал себе отчет, что может лишиться мелких заказов, которые понадобятся предстоящей зимой, но знал еще и то, что никогда не сможет приспособиться к тем светским обязанностям, к которым другие архитекторы относились как к чему-то само собой разумеющемуся. В те вечера, когда оставаться в одиночестве не хотелось, он садился на автобус, ехал к Кларенсу Бриллхарту, жившему за несколько миль от города, и они обедали вдвоем, слушали пластинки, разговаривали. Кларенс Бриллхарт, управляющий клуба «Пальмира», был биржевый маклер, удалившийся от дел, высокий, седой пожилой джентльмен, и Гай часто думал, что таким бы ему хотелось видеть своего отца. Больше всего восхищал Гая его вечно досужий, праздный вид, столь же невозмутимый в лихорадочной суете строительной площадки, как и в собственном доме. Гай надеялся, что сам станет таким же в старости. Но он сознавал, что ходит слишком быстро, — всегда ходил слишком быстро. А быстрой походке — и он это понимал — неизбежно не хватает солидности.

Обыкновенно по вечерам Гай читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что в пять утра всегда уже был на ногах и зачастую работал целый день со сварочным аппаратом или с мастерком и цементным раствором. Он знал почти всех рабочих по имени. Ему нравилось оценивать характер каждого из строителей, знать, соответствует или не соответствует любой из них духу его зданий. «Это — как дирижировать симфонией», — писал он Энн. В сумерках, когда он присаживался выкурить трубку в зарослях кустов, окаймлявших площадку для игры в гольф, и созерцал с высоты четыре белых строения, он чувствовал, что воплощаемый проект достигнет совершенства. Он понял это, увидев первые горизонтали на мраморных, вольготно распределенных в пространстве колоннах главного здания. Магазин в Питтсбурге был испорчен в последний момент, потому что заказчик потребовал изменить площадь окон. Больничный корпус в Чикаго был, по мнению Гая, загублен карнизом, на который пустили камень более темный, чем задумывалось. Но Бриллхарт никому не позволял вмешиваться, и «Пальмира» вырастала столь же совершенной, как и первоначальный замысел. А Гаю до сих пор не доводилось создавать ничего совершенного.

В августе он поехал на север, к Энн. Она работала в отделе дизайна в одной текстильной компании на Манхеттэне. С осени она собиралась содержать магазин на паях с одной знакомой женщиной, тоже дизайнером. Ни Энн, ни Гай не упоминали о Мириам вплоть до четвертого и последнего дня. Они стояли над ручейком за домом Энн, и это были их последние минуты перед тем, как отправиться в аэропорт.

— Гай, ты думаешь, это был Маркмен? — неожиданно спросила Энн, и, когда Гай кивнул, добавила:

— Это ужасно — но я почти уверена.

Затем однажды вечером, когда он вернулся от Бриллхарта в свои меблированные комнаты, его вместе с письмом от Энн ждала весточка от Бруно. Бруно отправил письмо из Лос-Анджелеса в Меткалф, а мать переслала в Палм-Бич. Он поздравлял Гая с подписанием контракта, желал успеха, умолял написать хоть несколько слов. В постскриптуме значилось:

«Надеюсь, тебя не слишком обеспокоило это письмо. Я написал тебе много писем, но не отправил их. Звонил твоей матери, спрашивал адрес, но она мне его не дала. Гай, честное слово, бояться нечего, иначе я бы не написал. Разве ты не знаешь, что в моих интересах соблюдать осторожность? Напиши поскорее. Скоро я, наверное, уеду на Гаити. Еще раз твой друг и поклонник. Ч.Э.Б.»