Чудо. Встреча в поезде

— Конечно, — невольно отозвался Гай. Весь разговор, подумалось ему, затевался ради этой истории, половину которой он прослушал. И те налитые кровью глаза, что воззрились на него в общем вагоне, и та заискивающая улыбка — все вело к очередному повествованию о людской злобе и несправедливости.

— Ну, и ты швырнул в холле на пол его фотографию? — на всякий случай переспросил Гай.

— Я ее выкинул из комнаты моей матери, — повторил Бруно, особенно напирая на три последних слова. — Отец поставил ее в комнату моей матери. А она любит Капитана не больше моего. Капитан! Уж я-то его так никогда не назову, черта с два!

— А что он против тебя имеет?

— И против меня, и против моей матери тоже! Он не такой, как мы, он не такой, как все. Он никого не любит. И ничего не любит, кроме денег. Скольких он растоптал, чтобы заграбастать побольше! Ловок, ничего не скажешь! Ладно! А совесть-то небось мучает! Поэтому он и хочет, чтобы я вошел в дело и тоже стал бы ходить по головам и чувствовать себя такой же паршивой дрянью!

Напряженно раскрытая ладонь Бруно сжалась в кулак, потом горько сжался рот, и, наконец, закрылись глаза. Гай подумал, что Бруно сейчас заплачет, но опухшие веки приподнялись, а на губах вновь заиграла улыбка.

— Уморил тебя, а? Хотел только объяснить, почему смылся из города раньше матери. А вообще-то я парень веселый, честно.

— Разве ты не можешь уйти из дому, если тебе там плохо?

До Бруно, казалось, не сразу дошло, о чем его спрашивают, но потом он ответил невозмутимо:

— Конечно, могу, но не хочу расставаться с матерью.

А мать держится за деньги, подумал Гай.

— Закуришь?

Бруно, улыбаясь, взял сигарету.

— Знаешь, тем вечером он убрался из дому в первый раз лет, наверное, за десять. Интересно, куда это, к чертовой бабушке, он сколол. В тот вечер я мог запросто его пристукнуть, и он это знал. Было с тобой такое, чтобы тебе не терпелось кого-нибудь пристукнуть?

— Нет.

— А со мной бывает. Иногда я думаю, что мог бы убить своего отца, — он с мечтательной улыбкой уставился в тарелку. — Знаешь, какое у моего папочки хобби? Угадай.

Гай не желал ничего угадывать. Ему вдруг стало скучно и захотелось побыть одному.

— Он собирает формочки для печенья! — Бруно заржал, как жеребец. — Формочки для печенья, честно! Каких у него только нет: пенсильванские, голландские, баварские, английские, французские, венгерских целая куча — все стены увешаны. Формочки для крекеров под стеклом у него на столе — ну, знаешь, те зверюшки, что детям всегда покупают? Он написал президенту фирмы, и ему выслали весь комплект. Цивилизация! — Бруно засмеялся, замотал головой.

Гай не сводил с него глаз. Сам Бруно был куда забавнее, чем его болтовня.

— Он ими пользуется?

— А?

— Он печет печенье?

Бруно издал ликующий вопль. Извернувшись, он стряхнул с себя пиджак и забросил его на чемоданы. Какое-то время он от восторга не мог произнести ни слова, потом вдруг заметил с необычайным хладнокровием:

— Мать его обычно посылает печь печенье.

Его гладкое лицо блестело от пота, будто смазанное маслом. Он склонился над столом, заботливо улыбаясь.

— Тебе понравился обед?

— Да, очень, — сказал Гай совершенно искренне.

— Слышал когда-нибудь о трансформаторах компании Бруно с Лонг-Айленда? Все эти фитюльки с переменным-постоянным током?

— Кажется, нет.

— Ну, конечно, откуда тебе? Но монеты набегает много. Тебе нравится делать деньги?

— Да не так чтобы очень.

— Ничего, если я спрошу, сколько тебе лет?

— Двадцать девять.

— Да ну? Я думал, больше. А мне ты сколько дашь?

Гай из вежливости стал разглядывать его.

— Двадцать четыре-двадцать пять, — ответил он наконец, желая польстить Бруно, ибо он выглядел моложе.

— Точно, двадцать пять. Ты, значит, думаешь, что я выгляжу на двадцать пять вот с этим — вот с этой штукой прямо по центру? — Бруно прикусил нижнюю губу, огляделся подозрительно и вдруг с горьким, неодолимым стыдом прикрыл лоб ладонью. Потом вскочил и бросился к зеркалу. — Надо было наклеить что-нибудь сверху.

Гай пытался утешать его, но Бруно все вертелся перед зеркалом, так и сяк разглядывая себя и терзаясь.

— Это не прыщ, — прогудел он в нос, — а целый фурункул. Это скопилась вся моя ненависть. Это — язва Иова!

— Ну, вот еще! — засмеялся Гай.

— Он вскочил в понедельник вечером после той стычки. И все надувается. Шрам останется, точно.

— Да не останется, что ты.

— Точно останется. С чудненькой штучкой явлюсь я в Санта-Фе!

Он снова уселся, сжав кулаки, вытянув толстую ногу, всем своим видом изображая мировую скорбь.

Гай поднялся с места и взял книжку с сиденья около окна. Это был детективный роман. Все романы в куче были детективные. Гай попытался читать, но строки расплывались перед глазами, и он захлопнул книгу. Напился, подумалось ему. Но сегодня-то какая разница.

— Я хочу, — изрек Бруно, — чтобы в Санта-Фе у меня было все. Вино, женщины и песни. Вот!

— Чего-чего ты хочешь?

— Чего угодно, — рот Бруно искривился в безобразной, наглой гримасе. — Всего. У меня такая теория: человек должен до своей смерти сделать все, что только можно сделать, а вероятно, и умереть, пытаясь сделать то, чего сделать нельзя.