Чудо

Чем ужаснее становились мучения людей в эти дни, тем больше крепла вера. Расстрел своих был только началом. Коммуны были взяты в оцепление и разбиты на шесть концентрических секторов. Все устройства были конфискованы, и ведение трансляций было запрещено. Любые публикации о Разломе были запрещены. И тем не менее говорили, что «Летописец» продолжает выходить. Поэтому утром предпоследнего водного дня инквизиция схватила несколько епископов и еще пятьдесят человек, которых заподозрили в связи с «Летописцем». Часть из них публично связали перед Зиккуратом в назидание остальным. Среди них были Чанси, Варфоломей, Никон и многие другие. А остальных спрятали в самом Зиккурате. Каждые полчаса к народу выходил один из инквизиторов и требовал выдать Летописца. Когда этого не происходило, одного из связанных расстреливали. Это было невыносимо.

Когда Чанси отвязали и повели на расстрел, я был близок к отчаянию. Эта женщина, способная прожить еще три жизни, имевшая достаточно сил, чтобы летать, не могла вот так просто погибнуть из-за чьей-то прихоти. В чем она виновата? В каждом движении Чанси я чувствовал трагедию. К моему огромному сожалению, за ее плечами не было рюкзака. Мне все время казалось, что сейчас она легким движением отбросит своих мучителей, расправит крылья и улетит высоко в небо или на Луну, где ни одна пуля уже не будет в состоянии ее достать. Но она шла, и от ее шагов, казалось, содрогалась земля.

Руки и ноги Чанси скованы наручниками. И вот ей завязывают глаза. Я обернулся на братьев, которые стояли рядом на коленях, и увидел, как мало они готовы сделать для сохранения чьей-либо жизни. Казни превратились для них в болезненное зрелище, смотреть на которое было тяжело и скорбно, но и в этом можно было найти религиозный экстаз, некоторую глубоко спрятанную прелесть покорности, жестокости и садомазохизма. Собравшиеся готовы были принять и эту, и любую другую жертву. Более того, чем дальше это заходило, тем больше они убеждались, что так и должно быть. Я стоял, прижав к себе плачущую Афину, и тоже смотрел. Смотрел просто потому, что должен был оставаться с Чанси до конца, хотя я понимал, что этим я и все мы только подпитываем аппетит инквизиции.

Раздались выстрелы, и идеальное тело Чанси опустилось на колени, потом ее голова уткнулась в землю. Выведенное столетиями идеальное ДНК, десятилетия веры в свои силы и изнуряющих тренировок, могучая воля и надежда на вечную жизнь – все мгновенно пресеклось. Величественный храм очень сложно устроенной материи, подчиненной кристально чистой и прекрасной идее, был разрушен и сожжен. Как если бы в процессе эволюции человека род именно тех обезьян, которые впоследствии стали бы человеком, был съеден саблезубым тигром. И эволюция должна была снова собирать все свои силы, все ресурсы и ждать еще миллионы лет, пока появится на свет новая предтеча человека.

Мне очень хотелось верить. Верить в то, что все совсем не так. Мне очень хотелось верить в свое незнание, убогость и ограниченность. Верить в то, что эволюционная теория ложна, а сияющая истина – в другом. В то, что душа живет по своим законам, более великим и значимым, чем законы биологии. Верить в то, что огненный Христос явит свое величие на Земле и праведные души соединятся со светом. Почему? Почему я не верил?! Ведь я же, мать его, Иоанн Креститель!

Быть может, я и сейчас могу призвать гнев Господа, подумал я ненароком. И случилось страшное. Но связано оно было не со мной. В какой-то момент братья вдруг начали корчиться от боли. Я посмотрел вокруг – так было со всеми в коммуне и Зиккурате, кроме меня и Инквизитора.

– Еды! – закричал кто-то. Другие начали рвать траву и жадно жевать ее.

И тут я вспомнил, что братья не употребляли пищу уже много дней. Пища была не нужна, потому что не было голода. Это было так естественно, но теперь, когда никто не ждал, голод неожиданно вернулся. Происходящее привело меня в отчаяние. Я пытался помочь Афине, которая потеряла сознание от боли.

– Дайте ей воды! – закричал я и услышал свой голос, звучащий почти как карканье вороны.

Я сел с Афиной на руках и заплакал. К счастью, это очистило мой разум, и я вспомнил про Инквизитора. Я позвал его жестом к ограждению, отделявшему нас от территории Зиккурата. Видимо, в моем жесте было больше воли, чем в моем крике. Он подошел.

– Что тебе? – крикнул он от ограды.

Я встал и приблизил к нему бессознательное тело девочки Афины.

– Она невинна. Это чистая душа. Помоги ей, – сказал я и впервые заглянул в его глаза. Они были желтые и испещрены узором, как у ящерицы.

– Я не обижу дитя, – сказал он, протягивая руки и забирая у меня Афину. – А ты жив только потому, что мы на тебя поспорили. Было бы глупо не дождаться и узнать, кто победит.

– Поспорили? – изумился я его спокойствию и способности думать о чем-то отвлеченном.

– Да не волнуйся ты так, – сказал Инквизитор. – Твой Бог спасет тебя. Ты только верь.