Чудный мальчик

— Может быть, колдунья, может быть, вещунья, почём знать, а пришла я, шамкает старуха, — помочь твоему горю, из злой беды выручить. — И царевна встрепенулась, даже страх прошёл.

— Ты перенесёшь меня, — говорит она, — к моей старой мамке, перенесёшь сейчас же на крыльях ветра, на ковре самолёте? Ведь это ты можешь сделать? Да!

— Хи-хи-хи! моя красавица, всё я могу, только поспешишь — людей насмешишь, видишь ты какая прыткая. — Зачем нам по ночи летать, когда можно днём и пешком дойти. Поживёт твоя мамка и до утра, не умрёт, до самых полден. А ты лучше скажи, моя ясочка, чем это ты собралась твою мамку от злой болести вылечить, от смерти лютой освободить, али так просто своими ясными глазыньками?

Схватила себя царевна за голову, вся покраснела. Тут только вспомнила она, что вместо того, чтобы подумать, чем своей мамке помочь, она только и заботилась о том, как бы не посмеялись над ней. Вскочила она, давай собираться к лекарю, какому-нибудь знахарю. А старушонка всё хихикает и головой трясёт.

— Не надо, моя радость, не надо, моя красавица, чего суетишься, всё у меня есть, всё, что надо тебе; а к знахарю не ходи, никакой знахарь не поможет. И старуха вытащила из-за пазухи сткляночку. Вот для твоей мамки зелье лекарственное, снадобье целительное, выпьет она его, вся болесть её пройдёт.

— Дай, дай! — говорит царевна и протягивает руки, а старуха хихикает и не даёт стклянки.

— Погоди, красавица, царевна прекрасная, не всё вдруг.

— Дай, — просит царевна, — я тебе всё отдам, всё, чего хочешь.

— Ничего мне не надо, всё у меня есть. На тебе сткляницу, — сказала старуха и отдала царевне лекарство. — Только вот что, моя радость, душа ты моя прекрасная, лекарство это не простое, а волшебное, волшебное заговорённое, надо его давать умеючи, относить с почётом, да с оглядкою. Пойди ты с ним завтра утром, как только на башне сторожевой пробьёт царский колокол, пойдёшь, на восток поклонишься, и неси ты его бережно, к сердечку своему прижимаючи. Слышишь ли, моя красавица?

— Слышу, — говорит царевна.

— Ну, и пойдёшь ты, приоденешься, не в простое платье, а в заморское, — а я тебе и платьице принесла. И без этого платьица лучше и не ходи. Никакое лекарство не поможет.

И старуха вынула из-под мышки узелок, развязала его.

— Вот тебе, моя красавица, перво-наперво шапочка; шапочка парадная, нарядная. — И старуха вытащила большой красный колпак, весь он был испачканный, весь обшит бубенчиками, а на самой макушке был пришит целый пук кудели нечёсаной. Всплеснула ручками царевна и побледнела, говорит:

— Как, я должна идти в этом колпаке!?

— Должна, моя радость, должна, свет мой писанный, так уж по обычаю следует. А вот тебе к нему и душегреечка.

И старуха опять вытащила из узла коротенький, нагольный полушубочек, издёрганный, засаленный, вывороченный шерстью кверху, и весь полушубочек был обшит волчьими хвостами.

— Вот тебе, моё сокровище; надень, прирядись, моя радостная, будешь красавица писанная, рисованная; наденешь, пойдёшь, все на тебя люди будут дивиться да ахать. Покраснела царевна, ножкой топнула:

— Как, — говорит, — ты смеешь мне, царской дочери, такой наряд шутовской предлагать!

— У! у! моя красавица! Не сердись, моя родная. Хочешь — надевай, хочешь нет, твоя воля: наденешь — мамку свою спасёшь, не наденешь — свою царскую спесь спасёшь; что дороже тебе, то и выбирай; а я тебе ничего не предлагаю, я говорю тебе, что надо сделать.

Стоит царевна, закусив губку, то её в жар, то в озноб бросает. И стыдно ей, и гадко, и жалко мамки любимой, и себя жалко, и если б могла она убить старуху, непременно убила бы её; а старуха всё хихикает.

— Не забудь только, моя красавица, — и старуха нагнулась ей к уху — завтра утром будет великий смотр: соберутся тебя смотреть, сватать женихи со всех земель, из заморских стран. Приедет также и твой возлюбленный царевич Алексей. Вот тебе и всё, моя радость белая! А теперь, прощай, меня не забывай и лихом не поминай! — И старуха вдруг исчезла, пропала, как будто и вовсе её не бывало.

Стоит царевна ни жива, ни мертва, белые ручки ломает, из глаз слёзы катятся, ротик открыт, зубы стиснуты. — И чувствует она чутким сердцем, что ей надо идти. Нельзя ей бросить свою мамку, нельзя её добрую, честную, отдать смерти неминучей. Нельзя! И вспоминает она, как всегда была эта мамка до неё добра да ласкова, как не спала она с ней по целым ночам. Как, раз, ходила она в метель и вьюгу за двадцать вёрст, только за тем, что царевне захотелось посмотреть, каким цветом волчье лыко цветёт. — «Пойду я к тебе, моя добрая мамка, пойду я в шутовском наряде». — Но как подошла она к этому наряду, как посмотрела на него да вспомнила, что путь ей до Свиных Закуток лежит, задрожало её сердце, замерло, всё туманом в глазах у неё подёрнуло, белее полотна белого, словно мёртвая, она как сноп на постелю повалилася. Долго лежала она, себя не помня и ничего не чувствуя, и наконец очнулася, кругом осмотрелась. «Где я, что со мной?» — думает.