Чударь (СИ)

Александр сначала начал перебирать злым и острым языком всех сослуживцев. Этот - такой-сякой, а этот - эдакий. Рассказывал, как над одним стукачом издевались. Он начальникам на ухо обо всех рассказывал. Пьяный, Александр назидательно качал пальцем: "Дятлы - долго не живут". Фамилия у него смешная, подстать этому субчику: Супостатов. Он еще так противно выговаривал ее, будто сюсюкал: Сюпостятав. Тьфу, противно. Сю, да сю. Что они только не делали: и ботинки ему склеивали, и шкафчик наглухо закрывали, и соплей ему в шарф всем отделом насмаркивали. То же самое проделывали с презервативом. И совали ему в карман... Кончилось тем, что на его столе он, Александр, станцевал в сапогах гопака. Все бумаги испортил. Только ни-ни, никому не говори... А потом начал вспоминать, как зимой пять лет назад, в середине двадцатых, они осматривали труп убитого, замученного человека, в гостинице. Всех вызвали ночью. Почему была такая спешка - он не понял. После только узнал, что убитый был известным писателем. Была жуткая слякоть. Середина зимы, под новый год - а весь снег, талый, гадкий, превратился в сплошную кашу под ногами. Шел и вяз в ней. Проклинал все на свете. Как нарочно, в эти дни в Ленинграде совершенно темно почти целый день. Жидкое зимнее солнце не успевает подняться над горизонтом, так что поздний рассвет сразу переходит в ранний закат. Но он точно помнил, что вызвали именно ночью, из постели выдернули. Громада собора высилась слева черной необъятной глыбой. Предъявил пропуск на входе в гостиницу. Там были все "свои". Широкая лестница на второй этаж. Вздрогнул: в полутьме маячило чучело медведя на задних лапах. В гостинице всегда странное, тошное чувство казенного. Даже в шикарной. Там было неуютно... Особенно после теплой постели. В номере убитого было очень холодно. Возможно, открывали балконную дверь. Внутри был разгром: сдвинута конторка, валялся стул, канделябр, разобранные чемоданы. Такое впечатление, что все перерыто. Пол заплеван, в окурках и крови. Он только мельком глянул на убитого, тот весь был в ссадинах и синяках, лежал на боку, светлые волосы рассыпались в пыли. Видимо, это свежак был, час-два, не больше. Народу в номере было много... Тут Александр остановился. Может, протрезвел. Что он там дальше в номере делал - я так и не узнала никогда... Хлопнул рукой по столу: "Ладно. Хватит страшных сказок на ночь. Дай пожрать".

Бабуля замолчала.

"За что же его расстреляли? Наверное, теперь реабилитировали посмертно".

"Наверное, - как-то осторожно сказала Казимира. - Понимаешь... Палачей всегда казнят, внучек. Разве ты не знаешь, что революция пожирает своих детей? Это сказал Жорж Дантон, один из предводителей французской буржуазной революции - перед собственной казнью. Кстати, поэтому дочку Варину, что родилась незадолго до расстрела ее отца, в тридцать шестом, и бросил ее любимый. Беременную бросил. Велел аборт делать, а она не пошла. Так и осталась у нее девичья фамилия - Пассендорфер. Он сказал ей, что не желает иметь ничего общего с дочерью палача. И тем более - детей. Вот такая история... Послушай, как Лермонтов писал:

"А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных

отцов

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!".

"Там есть еще слова, я забыла..." Улыбнулась застенчиво, как школьница, забывшая урок. "Но главное:

"И вы не смоете всей вашей черной

кровью

Поэта праведную кровь!".

Два бойца тащили под руки странноватого мужичка, которого полковник велел им выдернуть из толпы. Именно выдернуть, не покалечив, не убив. Они его вырубили мгновенно, но не надолго, очухался он быстро.

Мужичок, казалось, ничуть не был напуган. Ругался, упирался.

Владимир Семенов понял, что впереди у него целая ночь допроса.

По всем отделам, как пожар, уже пронесся слух о его подвиге, о том, как усмирил толпу. Да это своими глазами видели очень и очень многие.

Ему жал руку генерал. Как равному жал. И в глаза смотрел так... будто видел вперед, что займет он его, старого советского генерала, место. Улыбался все равно.

Мужичка усадили.

- Фамилия, - спросил полковник.

- Пассендорфер.