Чтобы сказать ему

Эстер, хриплоголосая француженка, осевшая в Штатах ещё в юности, в свои шестьдесят сохраняла ум, шарм и что там ещё положено иметь немолодой женщине, чтобы считаться шикарной. Отутюженные распущенные волосы, быстрая речь, пересыпанная французскими словечками, массивные кольца и шали – всё это делало бы её нестерпимо банальной, когда бы не доброта, с которой Эстер умела прижимать к груди горюющих женщин, заблудившихся детей и больных животных. Дора сейчас была и тем, и другим, и третьим и потому первым делом подумала о ней.

– Дорогая, – сонно спросила трубка, – ты сошла с ума или что-то случилось? Восемь утра.

– Случилось, Эстер.

– Тогда я слушаю. – Голос окреп, почти сразу избавившись ото сна. – Или лучше приходи, я дома.

– Иду.

Дора была благодарна за предложение, совершенно не понимая, как начать этот разговор по телефону, а вживую можно просто заплакать с порога. Что она и сделала, оказавшись в гостиной Эстер, обычно сумрачной в любое время суток.

«Немолодой женщине нужно правильное освещение», – говаривала хозяйка и дома пряталась от дневного света, предпочитая розовые лампы, расставленные в стратегически важных точках – за спинкой её кресла, в изголовье кушетки, возле зеркала. Но сегодня, ожидая Дору, Эстер раздвинула шторы, ведь им обеим не до игр. Она хотела увидеть лицо подруги и понять, насколько плохо дело.

Первый взгляд сказал всё, и она обняла Дору. Кофе стыл на столе, но речь шла не о привычных любовных переживаниях, требовавших неспешных разговоров и гадания, тут необходимы живое тепло и готовность слушать.

– Хорошая моя, – медленно произнесла Эстер через полчаса, убедившись, что сбивчивый поток слов иссяк. – Мне нечего сказать. Оба моих ребёнка не родились, но я не знаю, что такое вина. Если бы Господь хотел, он дал бы мне силы их сохранить и вырастить. Но я не смогла. И так во всём: когда я не справляюсь, то понимаю, что каждому даётся испытание по его силам. Делаю, что могу, но чего не могу – не делаю, – она позволила себе улыбнуться. – И это не моя вина, таковы обстоятельства, такова данность. – Она чувствовала, будто заговаривает раненое животное, поэтому не особенно заботилась о смысле слов, а только об интонации. – Думай о том, что ты сделала для сына: он родился, увидел этот мир, провёл с тобой много прекрасных дней и был счастлив. И он, возможно, жив, ты зря хоронишь мальчика. Мы не знаем, что там, за пределами нашей округи, но люди уходят сотнями. Скорее всего там сложилась собственная реальность, и не факт, что она хуже нашей. Возможно, он живёт в мире больших дорог и большой свободы. Возможно, он увидел океан. Возможно, он даже вернулся в дом твоего детства. Дора, любая мать чувствует то же, что и ты, – когда её ребёнок вырастает, она ничего не знает о мире, в котором он живёт, даже если думает иначе. Много ли твоя мать знала о тебе?

Эстер почувствовала, что сделала ошибку – Дора снова напряглась и лицо её, почти расслабившееся, отвердело.

– Она была паршивой матерью, и я пошла в неё. Хотя поначалу считала по-другому. Но спасибо тебе, Эстер, ты помогла больше, чем думаешь. И не беспокойся: со мной всё будет в порядке. Я пойду, мне ещё работать вечером, надо выспаться.

Когда за ней захлопнулась дверь, Эстер вздохнула и потянулась к бару – десятый час, но без капельки рома не обойтись. Обычно утешение давалось ей легко, она чувствовала себя обновлённой, делясь энергией с кем-то слабым, впитывая взамен его эмоции. Но тут невольно пришлось заглянуть в собственную душу, а этого она не любила.

Дора, выйдя на улицу, вызвала Джереми, дождалась ответа и сказала умирающим голосом:

– Джери, дружище, я заболела. Прости, но опять упало давление. Утром приезжал врач, мне нужно минимум два дня, чтобы отлежаться. Сумеешь меня заменить?

– Что с тобой делать, болей, конечно. Выдерну Агнесс, она всегда говорит, что могла бы работать и побольше. Я не сторонник таких вещей, наши люди не должны превращаться в диджеев, тупеть и снижать качество… Ладно, ты в курсе моих взглядов. Выздоравливай и выходи на будущей неделе вместо Агнесс.

– Спасибо, прости.

Дора нажала отбой и невесело улыбнулась. Предстоял долгий, очень долгий день, первый в череде таких же бесконечных дней, и конца им она не видела – будущее резко и бесповоротно изменилось.