Что знает ночь?

Даже если бы в потухшем разуме подростка оставался хоть один тлеющий уголек, даже если бы Билли все-таки захотел жить и вновь связно заговорил, он мог и не знать, почему и как он стал инструментом уничтожения на службе этой нечисти — ладно, скажи прямо, порочного призрака, — который раньше был Олтоном Тернером Блэквудом.

— Если ты, почему не кто-то еще? — гадал вслух Джон, думая о десятом декабря. Три месяца оставалось до того дня, когда ему, возможно, придется защищать свою семью от всего мира. Любой встреченный им мог стать перчаткой, в которой теперь спрячется эта чудовищная рука. — Если ты… почему не я?

Вчера что-то потустороннее пришло с ним домой, но больше всего он боялся другого.

Больше всего он боялся, что какой-то его недостаток или слабость окажется дверью, через которую в него можно войти так же легко, как входит убийца со стеклорезом в запертый дом.

— Ты, конечно, сломан, — вновь обратился он к Билли. — Он не оставил бы тебя в целости. Один хороший мальчик в миллионе кусков.

Джон положил руку на лоб Билли, ожидая, что найдет его горячим, как при лихорадке. Но нет, под жирной пленкой пота кожа была холодной, как лед.

— Если ты найдешь способ поговорить и если ты захочешь поговорить, попроси их позвонить мне, — Джон не надеялся, что такое произойдет. — Я приеду. Я приеду немедленно.

Он видел свое отражение в синих плоских глазах подростка, которое плавало на этих радужках, словно он превратился в человека с двумя душами и обе искали новое жилище.

Убирая влажные волосы со лба Билли, Джон прошептал:

— Да поможет тебе Господь. Да поможет мне Господь.

В коридоре третьего этажа Коулман Хейнс, закрыв дверь в палату, спросил:

— И что все это значит?

— Давно он такой? — ответил Джон вопросом на вопрос, направляясь к холлу.

— Со вчерашнего дня. Что это за рука и перчатка?

— Он стал таким после моего ухода? Часом позже? Двумя? — гнул свое Джон.

— Вскоре. Что все это значит, чего вы от него хотели?

— Через двадцать минут после моего ухода? Через десять? Пять? — Джон постучал в стеклянную панель двери в холл.

— Наверное, сразу же. С точностью до минуты ручаться не могу. Вы собираетесь сказать мне, что вы тут делали?

— Я не обсуждаю подробности продолжающегося расследования, — ответил Джон, когда охранник открыл дверь.

— Это дело закрыто.

— Формально расследование не закончено.

Обычно доброжелательное лицо Хейнса теперь напоминало грозовую тучу. Но он постарался изгнать гром из голоса, говорил по-прежнему мягко:

— Он девять раз ударил сестру ножом.

Джон взял у охранника свой пистолет, сунул в плечевую кобуру.

— Если он выйдет из транса, или как там называется его состояние, если захочет поговорить со мной, я приеду.

Хейнс хмурился.

— Этому убийце тут не место.

— Речь не об этом, — Джон нажал на кнопку вызова лифта.

— А мне кажется, как раз об этом.

— Нет. Позвоните мне, если он очухается. Позвоните, независимо от того, захочет он поговорить со мной или нет. — Двери лифта разошлись, Джон вошел в кабину. — Дорогу я найду.

— Не положено, — здоровяк вошел в кабину, вновь заполнив ее чуть ли не целиком. — Я должен сопровождать вас.

Короткую паузу оборвал Джон, когда они находились между третьим и вторым этажом.

— Мой сын хочет стать морпехом. Хотите дать ему какой-нибудь совет?

— Вы помните ее фотографию? — спросил Хейнс.

— Вашей сестры? Конечно. Я помню.

— Я сомневаюсь, что помните имя.

— Я помню все их имена. Анжела. Анжела Денис.

Память Джона и его слова определенно не развеяли подозрений санитара.

Внизу, когда они проходили мимо регистрационной стойки к выходу, Хейнс заговорил вновь:

— Двадцать два года, она по-прежнему мертва, а парень, который убил ее, у него появилась женщина, которая восхищается им и ведет о нем блог. У него есть поклонники.

— У Билли Лукаса поклонников не будет.

— Обязательно будут. Они есть у них всех. Даже у совсем чокнутых.

Хейнс говорил правду.

— Я только могу сказать, что тут дело в другом. Я могу его только пожалеть. Он не выйдет из этих стен и всегда будет видеть то, что сделал.

По-прежнему недовольный, Хейнс последовал за ним под козырек и толкнул — возможно, непреднамеренно, — когда Джон вытащил из кармана пиджака ключи от автомобиля.

Ключи упали на асфальт. Хейнс подхватил их, зажал в кулаке.

Глаза санитара превратились в щелочки.

— Как это понять: он будет видеть то, что сделал? Непонятный выбор слов.

Джон встретился с ним взглядом, но только пожал плечами.

— Вы так странно вели себя с ним, — добавил Хейнс.

— В каком смысле?

— Грустили, глядя на него. Нет. Не грустили. Ощущали… чуть ли не нежность.

Джон смотрел на кулак, который сжимал ключи, кулак человека, который воевал и, несомненно, убивал, защищая себя.

Потом он посмотрел на свои руки, которыми убил Олтона Тернера Блэквуда двадцатью годами раньше, которыми ранил двух человек и убил еще одного за годы работы в полиции.

— В Италии был блестящий художник, Караваджо, он умер в тысяча шестьсот десятом году, в тридцать девять лет. В то время лучшего художника не было.

— Какое мне до него дело?