Что знает ночь?

19

Дождь ночью все слабел, а на заре прекратился вовсе. К тому времени, когда Джон свернул на подъездную дорожку, проложенную под сенью пурпурных буков к больнице штата, облачный слой еще больше потерял в толщине, но еще нигде не разорвался, чтобы открыть синее небо.

Расположенная на вершине холма закрытая психиатрическая больница походила на форт, парапет на крыше напоминал укрепление, да и окна шириной не очень-то превосходили бойницы крепостных стен. Создавалось ощущение, что больница спроектирована с тем, чтобы защищаться от здравомыслия окружающего мира, а не для того, чтобы не позволять своим пациентам творить зло вне этих стен.

Джон опять припарковался под козырьком и поставил на приборный щиток табличку «ПОЛИЦИЯ».

По телефону Денис Маммерс, который дежурил на третьем этаже в замогильную смену,[14] сказал о Билли Лукасе нечто такое, что потребовало второго приезда в больницу. Когда Джон поинтересовался реакцией подростка на обыск в его палате, ответ охранника не показался ему существенным. Позднее он свое мнение изменил.

«Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает».

Карен Айслер, от которой пахло табаком и освежителем дыхания «Зимняя мята», записала Джона в регистрационную книгу, лежавшую у нее на столе.

Поскольку еще в дороге он переговорил с Коулманом Хейнсом, санитара не пришлось вызывать. Он уже ждал у стола регистратора, когда появился Джон.

— Я бы предпочел, чтобы вы повидались с ним в консультационной палате, как и вчера, — сказал он.

— Если пациент полностью ушел в себя, стеклянная перегородка между нами осложнит мою работу.

— Я никого не могу оставить с ним наедине. Речь идет как о его безопасности, так и о безопасности гостя.

— Нет проблем. Оставайтесь с нами.

— Мы обездвижили его для вашего визита. Я не думаю, что это необходимо, с учетом того, какой он сейчас, но таковы правила.

В холле, выйдя из лифта, Джон сдал табельный пистолет.

— Вчера вечером он перестал есть, — сообщил Хейнс, когда они шли по коридору третьего этажа. — Этим утром отказался от питья. Если так пойдет и дальше, нам придется кормить его насильно. Удовольствие маленькое.

— У вас нет выбора.

— Все равно отвратительно.

Всю обстановку палаты Билли — светло-синие стены, белый потолок, белый, из виниловых плиток пол — составлял стул с обшитыми ножками, без обойных гвоздей или кантов, и пластмассовый стол площадью в квадратный ярд, достаточно высокий, чтобы за ним обедать. Бетонный уступ шириной в четыре фута у одной из стен служил кроватью. Достаточно удобной, учитывая толстый губчатый матрас.

Лежа на спине, с двумя подушками под головой, Билли не отреагировал, когда они вошли. Обездвиживала его нейлоновая сеть, которой обмотали торс так, что руки оказались прижатыми к груди. Лодыжки сцепили пластиковым хомутом, к которому сеть крепилась.

Джон какое-то время постоял над Билли, надеясь не увидеть то, что ожидал увидеть, но заметил сразу, и увиденное так на него подействовало, что ноги стали ватными и ему пришлось присесть на край кровати.

Коулман Хейнс закрыл дверь и привалился к ней спиной.

Еще недавно яростные глаза подростка выгорели, остались синими, но теперь они более всего напоминали стеклянные глаза дешевой куклы, все эмоции из них исчезли, они более ничего не выражали. Билли смотрел в потолок, но, возможно, не видел его. Время от времени он моргал, но, уставившись в одну точку, напоминал слепца, погруженного в мысли.

Кожа оставалась такой же гладкой, но цвет менее чем за день разительно переменился. Если вчера лицо светилось здоровьем, то теперь помертвело. Серые тени лежали под глазами, словно два яростных факела догорели и просыпались пеплом.

Волосы выглядели влажными, возможно, от пота, бледный лоб вроде бы покрывала пленка жира.

— Билли? — позвал Джон. — Билли, ты помнишь меня?

Глаза не шевельнулись, подросток уставился не на потолок, а на что-то в другом месте, в другом времени.

— Вчера голос был твоим, Билли, голос, но не слова.

Рот подростка чуть приоткрылся, словно он вдохнул последний раз и с терпением мертвого ждал, когда же гробовщик сошьет его раздвинувшиеся губы.

— Не слова и не ненависть.

Тело обмякло, словно у покойника до наступления трупного окоченения, Билли и не пытался вырваться из сети.

— Ты был всего лишь подростком, когда он… вошел в тебя. Теперь ты тоже всего лишь подросток. Ты видишь? Я понимаю. Я знаю.

Молчание Билли и его неподвижность говорили не о безразличии, а о полнейшей апатии, рожденной отчаянием, уходом от всех чувств и надежды.

— Ты был перчаткой. Он рукой. Больше ты ему не нужен. И никогда не понадобишься.

Так странно звучали эти слова, и тем не менее Джон верил тому, что говорил.

— Мне бы хотелось знать, почему он выбрал тебя, а не кого-то еще. Что сделало тебя уязвимым?