Что-то пошло не так. Послесловие

Спустя некоторое время дверь палаты отворилась. В тусклом свете коридора стояли двое – он, опираясь на костыли, и она, поддерживая его под локоть.

Не отрывая глаз, он смотрел на одинокую женщину и беспомощного инвалида, и чувствовал себя незаслуженно обделённым – они не казались Богдану слабыми, нет, скорее, наоборот – слабым был он. И от этого понимания сердце в груди стучало так громко, что заглушало собственные мысли. Он почувствовал, как, лёжа в постели, теряет равновесие, становится неизлечимо жалким и больным, навсегда потерявшимся в этом непростом жестоком мире.

Чтобы немного развеяться, он поднялся с кровати, провёл на расстоянии до калитки Любу с Иваном, подождал, пока они не скрылись за поворотом, и снова вернулся обратно в больницу. Над дверью операционной горела красная лампочка. Внутри над столом с больным наклонились два человека, в одном из которых даже со спины Богдан узнал своего прежнего лечащего врача. В уголке комнаты пугливо цеплялись друг за дружку встревоженные, совсем ещё юные девочки-медсёстры.

Судя по всему, операция подходила к концу – доктор, тронув за плечо своего молодого коллегу, зашивающего рану, что-то сказал ему, вытер рукавом халата пот с лица и неторопливо вышел в коридор. Богдан последовал за ним. В ординаторской, тяжело вздохнув, мужчина достал из незапертого сейфа заткнутую бумажной пробкой колбу, плеснул её содержимое в безухую чашку, и, выпив залпом, одним глотком, застыл, словно прислушиваясь к себе. Постояв так пару минут, доктор рассеянно огляделся по сторонам, с трудом соображая, где находится, потом грузно опустился на такой же, как сам, старый и разбитый выцветший диван. Уставшие пружины вразнобой скрипнули, принимая его в свою пожилую компанию, и продолжили сторожко дремать. Человек и себе устало опустил плечи и закрыл глаза.

Ещё немного погодя в дверь тихонько постучали. Не дождавшись ответа, в комнату заглянула санитарка. Увидев на диване врача, женщина попятилась назад, чуть не споткнувшись о только что оставленное у входа ведро с водой, но, будто почувствовав неладное, остановилась, несмело подошла к спящему и тут же снова отпрянула назад, закрыв ладонью рот, чтобы не закричать.

Наутро о пребывании в палате Ивана ничего не напоминало, вроде его никогда в ней и не было. Вместе с ним ушла из больницы и Люба. Не было известий и о докторе, а в койке напротив лежал перевязанный бинтами человек. Из трёх капельниц по обе стороны кровати неспешными ручейками к нему стекалась жизнь.

На следущий день больной на соседней койке снова сменился, потом ещё, и ещё… С тех пор, как раньше сны, одно лицо сменяло другое, не задерживаясь в памяти, оставались только голоса: «Выехал я на бугор, смотрю, внизу «бэтээр» стоит, вокруг него копошатся укры. Я – по тормозам и обратный ход. Они – по мне, еле вывернул…», «Володя вместо Саввы в ополчение ушёл, не простит он им смерти сыночка», «Не знаем, как ему сказать, что Миша, брат его, ранен», «Богдан, вернись, отпусти… За что ты там цепляешься?»

Проснулся он от яркого света, больно ударившего по глазам. Вспышка была настолько сильной, что не сразу заметил доктора и идущего следом за ним, и только, когда глаза привыкли к свету, он понял, что второй человек – его давний знакомый, ухмыляющийся клоун с циркового плаката на трамвае.

Шут еле поместился в узком пространстве между кроватями и стойками капельниц с огромным кульком в одной руке и чёрной блестящей тросточкой – в другой. Театрально выхватив из пакета яркий лоскуток, он подбросил его, виртуозно взмахнул палочкой – ткань полыхнула и рассыпалась на мелкие сверкающие искры-звездочки.

Захлопав в ладони и даже подпрыгнув от восторга, клоун продолжил демонстрировать свои странные цирковые трюки – доставал из пакета тряпки, ловко разворачивал их, будто намеренно показывая публике, затем подбрасывал в воздух, где они на глазах разлетались разноцветными воздушными шариками или мгновенно вспыхивали и, не долетев до пола, осыпались тускло-серым пеплом.

У Богдана челюсть отвисла от удивления, и не оттого, что происходило, а потому, что в подбрасываемых клоуном лоскутках он узнал свою одежду – и куртка, и белье, и свитера, и остальные вещи были его собственными, личными, из квартиры во Львове, чего быть не могло по определению, а клоун, не останавливаясь на достигнутом, уродливо вытянулся, неестественно изогнулся и просто из воздуха выудил мобильный. Повертев его в руках, будто игрушку, он ткнул в него все той же блестящей тростью и молча протянул Богдану.

– Богдан? – как из-под земли, донеслось до него недоверчиво-настороженное. Приглушенный женский голос показался ему невероятно знакомым.

«Неужели Наталья?» – все ещё не доверяя своему счастью, посмотрел на телефон, потом на скомороха, снова на телефон, и вдруг услышал: «Богдан? Ты где? Я тебя не слышу, Богдан!»