Что-то остается

— Мне нравится. Только это — я, понимаешь? Не хочу, чтобы узнали меня — аблисы, люди, другие. Не надо.

— Почему же? Ты ведь мой соавтор. Прославишься, будешь знаменит…

— Не надо! Пожалуйста! Не делай этого!

Я несколько опешила. Он вскочил и принялся кружить по тесной комнатке — от печи к сундуку и обратно. Что-то зловеще чиркало по полу — то ли когти крыл, то ли ясеневая рейка.

— Мотылек, угомонись. Я сделаю, как ты хочешь. Не будет никаких портретов… никаких рисунков вообще, если пожелаешь. Слышишь? Сядь, успокойся.

Он затормозил, оперся о стол, с тоской поглядел в слепое окошко, затянутое бычьим пузырем. По пузырю гуляли солнечные пятна.

— Пойми, — выговорил он, морщась, словно от боли, — Пойми, я не аблис уже. Я — никто. Изгнанник. Мотылек. Не надо меня — в книгу.

— Хорошо, дружок, хорошо. Я порву рисунок, хочешь? Прямо сейчас.

Он перевел глаза на меня, болезненно улыбаясь.

— Тебе жалко. Хороший рисунок. Тебе жалко.

— Ну и что?

— Оставь. Мне — тоже жалко. В книгу — другой рисунок. Без лица. С чужим лицом.

— Я так и сделаю. Покажу тебе все рисунки для книги, и ты скажешь, которые можно оставить, а которые убрать. Договорились?

Вот до чего я докатилась. Откуда во мне такая щепетильность? Какое дело аблису до моей работы? Он — источник информации, ничего больше. Неужели и на меня так действует эта его эмпатия, что я и покривить душой не могу?

— Понимаешь, — он опять глядел в окно, — Понимаешь, это — не пустые слова. Не просто так. Это — важно.

— Если тебе трудно, давай не будем об этом говорить.

Он тяжело уселся на свое место, неловко перекосив крыло с рейкой.

— Будем. Сейчас — будем. После — не будем, — выдохнул сквозь зубы и замолчал.

Я ждала. Мотылек упорно глядел в окно, потирая пальцем запястье.

— Я должен был умереть, — сказал он окну. — Обязан был. Я этого не сделал.

Пауза.

— В тот день… несли больного. От Тлашета к Говорящей с Ветром. Его несли к Источникам, лечить. Он не мог летать. Его несли в сетке. Четверо несли. Я шел снизу. Так надо. Когда переносят… того, кого не держат крылья… кто-нибудь всегда идет снизу. Обязательно. Вся опасность — с земли. Снизу пришла стрела. Трупоедская стрела из долины. Я ее видел. Я не принял ее, ушел в сторону. Ее принял тот, в сетке. Он умер.

Мотылек замолк, нервно растирая запястье. Я удивлялась. И как это могли его обожаемые родичи поставить на такое место юнца, почти мальчишку? Понимаю, конечно, кто-то должен был страховать беспомощного, но почему — Мотылек? Или он уже прошел обряд инициации, или как там это у них называется, и отвечает наравне с опытными мужчинами?

И как он вообще умудрился углядеть летящую в него стрелу?

— Я испугался, — продолжал Мотылек. — Мне сказали — уходи. Среди аблисов нет трусов. Говорящая с Ветром мне сказала — прочь. И отец сказал — прочь. Брат тоже сказал — прочь. Мама ничего не сказала. Она ушла в пещеры и я не слышал ее оттуда. Среди аблисов нет трусов. Ты больше не аблис, сказали они. Тебя нет. Нет тебя. Нигде нет.

Он опять помолчал, облизывая губы. Он яростно растирал запястье. Я заметила на запястье невнятные царапины, вроде бы след укуса. Кто его тяпнул? Неужели Редда?

— Потом я опять испугался. Белая снежная кошка. Нашла меня, хотела разорвать. Я, — он мотнул головой, — не смог. Боги послали мне легкую смерть, а я не смог…

Не смог позволить хищнику сожрать себя. Теперь кается. Фантастика!

— Я боялся. Много, много раз. Каждый день по много раз. Не помню, сколько. Все время.

Опять пауза. Я не знала, что и подумать. Мотылек наконец оторвал взгляд от окна и уставился на собственное запястье, натертое до красноты.

— А потом я очутился здесь. В Его доме, — «его» прозвучало значительно, с большой буквы. — Он сказал — наша встреча знак богов. Боги хранили тебя, чтобы мы встретились. Это — их высокая воля. Он верил в это. И сейчас верит. И я тоже верю. Но не понимаю — сам верю, слышу ли его веру и верю? Не понимаю.

Он замолчал, теперь уже окончательно. Я тоже молчала, растерянная. Я так и не нашла слов. Мучительный парадокс, в который влетел бедняга Мотылек, не имел разрешения. Теоретически я понимала суть, но принимать отказывалась напрочь. Дикое, косматое язычество.

Но Сыч, выходит, пытается распутать этот клубок. И, похоже, тянет за верную ниточку. Жить ради себя Мотылек не может. Вернее, хочет, но не должен. А вот жить ради другого… да еще свалить всю ответственность на богов… Молодец, тил! Молодец, что сообразил. Даже если сам искренне в это поверил.

Жизнь — единственная ценность в этом мире. Это — Божья истина изначальная. Другой не знаю и знать не хочу.

— Боги ничего не делают случайно, Мотылек.

Он глянул на меня через стол. Провел ладонью по лицу, будто стирая что-то.

— Спасибо, — сказал он просто.

Пожалуйста, черноглазый. Тебе приятно помогать. Легко и приятно. Святая Маранта стоит у меня за плечом.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник