Что-то остается

— Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.

Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:

— Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.

— Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.

Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.

— Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…

А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…

— Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.

— Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.

— Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.

— Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.

— Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.

— Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?

Много как зовут, барышня ты моя.

— Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?

— Чего? — хлопала глазами бедная девочка.

— Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…

— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.

Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.

А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:

— Я… Я — причина сему?

Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…

— Нет. Спать иди.

Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:

— Хорошо, — и смылся в закуток.

Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:

— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.

— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.

— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.

Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…

Сыч-охотник вздохнул.

— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.

— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?

— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?

— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.

— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.

Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…

— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.

— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.

При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…

— Откуда ты знаешь старый найлерт?

— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?

— Листочек с записями!

Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.

— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.

— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.

Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…

* * *

(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)

* * *

Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:

— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.

Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…

— Ты садись, садись. Давай еще налью.

Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…