Что сказал табачник с Табачной улицы

Мы идем домой. Впереди тетя Полина с тазиком и полотенцем, за ней шофер в мохнатой шапке, за ним та, что облилась медом, за той, что облилась медом, собака такса, которой очень нравится мед, за собакой таксой незнакомая девочка, за девочкой толстая почтальонша тетя Настя, она ведет за руку меня, а позади всех Ушан несет кирпич в сетке и мою чашку с цветком, в которой я приносил воду электросварщику.

Я бы ушел из нашего двора и жил бы в лесу, но сейчас зима, и снега очень глубокие, и я даже не смогу войти в этот лес. Или хорошо бы рванул мощный взрыв! Или бы в наш двор опустился с неба парашютист. Но в синем небе нет никакого парашютиста. Да и что ему делать в нашем дворе?

Фр-р-р-р — взлетают голуби. Дверь нашей парадной открывается, и мы вступаем в темноту.

Румяному юнге хорошо. Он может забраться на свой корабль, нарисованный на наших обоях, выпалить на прощание из пушки и уплыть в далекие жаркие страны. А я никуда не могу уплыть, потому что я опять стою в углу и сегодня уж точно буду стоять очень долго.

Что же мне делать, если моя правда не похожа на правду?!

Я достаю из кармана гвоздик и прицарапываю юнге длинные седые усы. А к его кораблику большую толстую цепь. Не больно-то поплывешь с такой цепью. Раньше я всегда стоял в том углу, где сейчас телевизор. И у всех юнг за телевизором тоже процарапаны усы, а их корабли привязаны к берегу толстыми цепями.

— Значит, двое военных превратились в кошку или собаку, тут ты понял, что они ищут именно тебя, и помчался на улицу прямо под машину?.. — мама лежит на диване с мокрым полотенцем на голове и говорит слабым голосом, разделяя слова.

— Не в кошку, а в девочку с собакой таксой из Пушкина… И не превратились, а просто сначала были военные с желтыми чемоданами и в фуражках… Хотя сейчас зима… — начинаю я объяснять, может, уже в тридцатый раз.

— Между прочим, тебе никто не разрешил поворачиваться…

— Мне надо, — говорю я после паузы.

— Ты только что был.

— А мне надо, — мне никуда не надо. Я говорю, что мне надо в том смысле, что моя правда не похожа на правду, но она — правда.

— А я говорю, что ты только что был, — голос у мамы крепнет. Он крепнет в том смысле, что я врун. И что не так страшна ошибка, как боязнь признать ее.

— А мне надо.

— Ты только что был…

— А мне надо, — кричу я.

— Ты только что был, — кричит мама. — Ты дождешься, что я тебя наконец выдеру…

— А мне надо, надо… и у меня ноги устали.

— Можешь взять стул и сидеть ровно пять минут, — кричит мама со своего дивана. — Но не кресло, а стул…

Я перетаскиваю в свой угол большой клетчатый стул и сажусь. Мама надевает тапочки и начинает быстро ходить по комнате взад и вперед.

— Больше ты ничего не хочешь сказать?!

Я опять достаю из кармана гвоздик и втыкаю его в нос кораблика.

— Перестань драть обои.

— Я не деру.

— Дерешь.

— Не деру.

— Дерешь.

— Не деру.

— Все, — кричит мама и забирает у меня клетчатый стул. — Ваше время кончилось.

Все мои игрушки и даже новый велосипед подняты на шкаф. Всерьез и надолго.

— А теперь можешь обернуться, — слышу я за спиной злобный голос мамы.

Я медленно оборачиваюсь и долго смотрю, еще не веря, что может случиться такая ужасная несправедливость. Над моей кроватью приколот развернутый тетрадный лист в клеточку, а на нем толстым маминым фломастером написано объявление. Из трех слов. Одно наверху и два пониже. Я знаю, что это за слова. Это мама написала объявление: ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ВРУН. И этот врун — я. Красные буквы маминого фломастера, белые цапли на коврике над моей кроватью, мамина голова, обмотанная белым полотенцем, — начинают сливаться в большое розовое пятно.

— Они были, были, — бормочу я. — Были и пропали.

Под молнией моей куртки начинает что-то ворочаться, как будто ко мне внутрь кто-то забрался и из-за него стало нечем дышать.

— Ты же не видела. Тебя там не было. Тебя же там не было. Ты сама врунья. У тебя вырастут уши и нос, как у Пиноккио. Я папе напишу… Он тебе покажет! — я бегу к кровати, чтобы залезть на нее и сдернуть объявление. Я плачу, давлюсь слюной, начинаю кашлять. Я кашляю все громче. Я кашляю, топочу ногами, опять кашляю и не могу остановиться, и опять кричу.

— Боба, Бобинька!..

Я сижу на ковре, а мама в тапочках стоит на моей кровати и спиной прижимает объявление.

— Боба, Бобинька, я его сейчас сниму… Вот видишь, я его сняла и рву… Так… А сейчас так… — она прыгает с кровати и садится рядом со мной на ковер. Я бросаюсь к ней, мы горячо обнимаемся и начинаем плакать вместе.

— Сначала они превратились в девочку и таксу… — заикаюсь я, — эта девочка приехала из Пушкина… То есть они растворились, и она возникла… а потом они были синие, то есть черные… и я подумал, что они моряки… никто их не видит… ни один человек их не видит, а я их вижу…

— Ну и что, ну и что? Это воображение, — шепчет мне в самое ухо мама, — у тебя просто разыгралось воображение, — она обнимает меня еще крепче и целует длинными поцелуями, это она проверяет у меня температуру.