Что посмеешь, то и пожнёшь

– О! За своё тёплое местынько он костьми падёт. Этому трусу всякий заяц в райкресле тигром мерещится. Я за Гнилушу, он и ну Глеба тиранить: «Чего этот писарь кадил по начальству? Меня теперь тут слопают и пуговички забудут выплюнуть. Зачем ты ему разрешил?» – «Да сколько ж нам терпеть эти квартирные страхи?» – «О! Тридцать лет это жильё тебя устраивало, а теперь не устраивает?» – «А тебя сколько такое жильё устраивало? Забыл, как вырывал себе хоромы?» После женитьбы Митрофан, молодой специалист, попрыгал-попрыгал года три по развалюшкам и засобирался вкатиться в новый дом. Ни окон, ни дверей ещё не было, а он перетащил туда все свои тряпочки-тапочки. На ночь клал топор в головы. Оказывается, на его трёхкомнатную резиденцию твёрдо положил восхищённый глаз новенький райпрокурор Блинов. Он позже Митрофана приехал в Гнилушу. Прокурор тоже досрочно собирался влететь на вороных. Но лопухнулся. Митечка выпередил. Так коммунист у коммуниста чуть глазик не вырубил. Что там ваши во́роны! Топорок произвёл на прокурорика неизгладимое, неумирающее впечатление.

– Как коммунист – так нет человека! Кто у нас ещё в роду коммунист?

– Митечка в гордом одиночестве.

– И слава Богу, что лишь один. Коммуняка за своё поганенькое креслице от всей родни открестится… Ну, как он, наш партейный подпёрдыш, сейчас крутится, когда прижали хвосток коммунякам?

– О! Этот лук-бруевич[350] как истинный хитрожопый коммунист вывернется везде. Перевёртыш ещё тот! Он всегда там, где выгодней. Была партия на коне – он был в ней. Накрылась тряпочкой – он к партии уже крутнулся задом. Из дрын-бруевичей, похоже, наш преподобный Митрофаний, наш Митечка драпанёт в митричи[351]. Говорит, займусь бизнесом по-русски.

– Это что ещё за такой бизнес по-русски?

– Ну-у… По части бизнеса он у нас дока. То занимался бизнесом по-советски. Сляпал у себя в колхозе комплекс на полторы тыщи коров. Чёртова советская гигантомания… Конечно, по команде с партверхов. И поставил такое стадище на решётчатый пол. И стадо погибло. Конечно, оно не пало…А ну корова постой на решётке месяц, другой… Коровы обезножели и их пришлось пускать под нож… Крепенько умылся наш бум-бруевичок с комплексом своим… Это был бизнес по-советски. Теперь этот наш бывший прыщ-бруевич мостится кинуться с головкой в бизнес по-русски.

– Да что это за счастье?

– А-а… Бизнес по-русски: украли ящик водки, продали, а деньги пропили.

– И он всерьёзку хочет таким бизнесом заняться?

– Говорил, вот отремонтирую бивни[352] и перекувыркнусь на русский бизнес.

– Блин горелый! Он так и жизнь кончит где-нибудь в доме отдыха…[353] Лучше б ты мне про него не говорил, я б и думал про него хорошо…

– Разве Вам не о ком думать хорошо? Мама…

– Верно… Подумай только… Поверх восьми десятков пришпилено ещё два года… По живым годам она мне бабушка… А под венец бегала со мной в семнадцать…

– Папа, я всё не насмеливался спросить… Подольский архив нам всё отвечал, что Вы умерли в госпитале от ран. А тут на мой запрос вдруг пишут этой зимой: «По документам учёта безвозвратных потерь сержантов и солдат Советской Армии установлено: стрелок… рядовой такой-то, находясь на фронте Великой Отечественной войны, умер от истощения 16.3.43 г. в АГЛР[354] – 32134». То от ран, а то уже от истощения. Что это значит?

– То и значит, что значит.

– Выходит, Вас в госпитале не кормили?

– Раз хата сгорела, чего воду разливать?

– Что-то Вы загадками заговорили…

– Какие уж тут загадки? Немка[355] у Туапсе. Снабжения из России никакущего. А Грузиния не слала… Сама любила кушать сладко. Кормёжка у нас аховецкая. На одной шрапнели лежали. И лекарствушек никаких. Одного йода залейся. Эвкалипт, травы кой да какие были… Один и тот же бинт по четыре раза гнали в дело. Простирнули, подсушили и снова пошли тебя мотать. Ни лечения, ни питания. Только успевали ещё тёплышков отвозить…

– Непостижимо… Но лагерь лёгкого же ранения! Как же можно умереть?

– Ни лекарствий, ни лечения, ни питания… И лёгкое перегорало в тяжёлое… Кому мы нужны? На лечёной кобыле далече ли упляшешь?