Что посеешь...

Тут он явно уже с интересом на меня посмотрел. Видно, он на длительную ругань настроился (ругань, как я потом понял, родной его стихией была). И тут вдруг отвечает ему человек вежливо и толково. Понял Косушкин: с этим надо поосторожнее обращаться!

Удивительный был тип! Рассказывали про него: однажды собрала ему жена утром завтрак — щей разогрела, горячих котлет на сковороде принесла. Косушкин сидит неподвижно, с каменным лицом. Жена: «Коленька, что с тобой?» Косушкин молчит. Жена заметалась по комнате, не знает, что такое случилось. Косушкин посидел, помолчал, потом встал и ушёл, дверью грохнул. Оказалось, жена не ту ложку положила ему, какую он любил! Вот под командой у него мне теперь предстояло служить.

«А теперь, — вежливо его спрашиваю, — у кого я могу узнать что-нибудь насчёт жилья?» — «К коменданту!» — Косушкин буркнул и в бумаги свои уткнулся.

«Ничего, — думаю. — Посмотрим, кто кого! Работа рассудит!»

К коменданту зашёл — тот, наоборот, весельчак оказался, рубаха-парень, разговорились, он мне про всё вокруг подробно рассказал. Дал мне записку на жильё — пошёл я устраиваться на новом месте. Тоску, которую я в Казани испытал, как рукой сняло уже — задор на её место пришёл и злость. Пошёл я через станцию. Место, надо сказать, мне понравилось. Здесь до революции архиерейская дача была (архиерей — это начальник над местными священниками), и всё вокруг было очень ухожено с тех пор, оборудовано — аллеи, пруды.

И само здание дачи, в котором мне комната была отведена, тоже очень понравилось — никогда ещё в таком старинном и красивом здании не жил. Поднялся по крутой каменной лестнице на второй этаж, вошёл в комнату с низкими сводами, сплошь расписанными узорами. А стены в этом доме приблизительно двухметровой толщины были. Поэтому в стене вроде и не окно было, а длинный коридор к свету шёл, и вроде не подоконник перед окном был, а целая лежанка: потом друзья мои, из Казани приезжая ко мне, свободно вдвоём на подоконнике этом спали. Ну, занял я свободную кровать — в комнате этой ещё три занятых кровати было, — прилёг на своё новое место и спокойно стал размышлять, что я хорошего насчёт проса слыхал.

Ну, просо давно считалось одной из самых полезных культур. Ещё запорожский казак, отправляясь в поход, всегда брал с собою мешочек просяного пшена: из него, как известно, очень питательная пшённая каша выходит — пышная, румяная, и главное, из горсточки просяного пшена всходит целый горшок. То есть, можно сказать, в просе как бы сжато, сконцентрировано огромное количество еды.

И начал я работать над просом. Сначала на этой селекционной станции все поля обошёл, потом выпросил у Косушкина лошадь, стал по всей Татарии ездить, по всем полям, осматривать, где что растёт. Довольно пёстрая картина передо мною открылась — действительно очень яркая и пёстрая. Разные метёлки проса очень разные по цвету зёрна дают — и ярко-красные, и жёлтые, и чёрные, бесконечное количество цветов: бланжевый, оранжевый, бежевый. Недавно одним учёным опубликована большая шкала — цветá зёрен проса. Есть там и пёстрые, и полосатые зёрна: красное на белом фоне, серое на белом. Помню, в глазах у меня зарябило от такой пестроты. Кроме того, ещё и по форме эти зёрна отличаются, как я разглядел: шаровидные, продолговатые. Красиво, конечно, такое разнообразие, но подозрительно. Потому что в одной метёлке проса зёрна строго одинаковые — и по раскраске своей, и по форме, — но между соседними метёлками — абсолютное несходство. То есть, как я понял, полная неразбериха в этом деле царит, не какие-то определённые семена высеиваются, а случайная смесь, которая из года в год смешивается всё сильней.

Решил я для начала строго разделить семена по цвету и форме. Брал каждое отдельное растение, отдельно молотил и получал мешочки со строго одинаковыми семенами. На мешочке писал, откуда эти семена, сколько весит урожай с одного растения. На следующий год высеял эти семена на нашем опытном поле — каждый отдельный мешочек на отдельной делянке. Но не был уверен, как получится то, о чём я мечтал. То есть я страстно надеялся, что на каждой делянке вырастет множество метёлок проса — и на всём этом множестве метёлок будут абсолютно одинаковые зёрна! И верил, и не верил я: с одной стороны, уж больно я хотел, чтобы получилось именно так; с другой стороны, я по опыту знал, что природе безразлично то, что ты хочешь, — она скорее по-своему сделает, чем по-твоему. И вот начали подниматься всходы — пока что неясно ничего! Цветение началось — по цветам тоже пока ничего не понять. Но вот созревание — стали в метёлках зёрна завязываться и зреть. И вот — о счастье, большего счастья, может быть, в жизни не было моей: на каждой отдельной делянке — строго одного цвета семена! «Значит, — думаю, — природа не так уж всемогуща, значит, человек всё-таки может ею управлять!»