Что посеешь...

И вот примерно ещё полгода прошло — стою я на трибуне в том самом Помпейском зале, который так нас с Федей потряс, когда мы впервые увидели его. Не верилось тогда: неужели нас сюда будут пускать? И вот всего три года прошло — меня не только пускают сюда, более того, весь зал этот наполнен людьми, которые специально пришли послушать меня. И в этот момент понял я важную вещь — и ты, пожалуйста, запомни её: не надо бояться! Всегда, когда в какое-то новое место попадаешь, сначала кажется: ну, какие тут все важные и умные, мне никогда таким не стать, не стоит и пытаться. И тут главное — не убежать, поработать год-два, и станет выясняться: ничуть ты не хуже других! Есть люди, немного таких — в любом месте, куда ни приди, — и соображают, и работают хуже, чем ты, и только напускают на себя важный вид, чтобы не поняли все, что они бездельники. Всегда сначала кажется в новом месте: ну, здесь мне никогда не пробиться! А через год-другой видишь: ни одного человека нет вокруг, который с тобой серьёзно тягаться бы мог. Запомни это и вспоминай, особенно когда в какое-то новое место попадаешь!

И вот стоял я на трибуне, смотрел в зал, и на многих (хоть и не принято об этом говорить) уже сверху вниз смотрел — и в буквальном смысле, и в переносном. Вот этот, например, по фамилии Брыль, с длинной бородой, с изогнутой трубкой, — как презрительно и насмешливо он со мной разговаривал, как важно трубкой затягивался, прежде чем на вопрос мой ответить. И помню, как я робел перед ним, думал: «Что же делаю я — такого важного человека от размышлений отрываю?» Но потом уже как-то исследованиями своими увлёкся, меньше стал Брыля бояться, а потом, когда труд уже свой закончил и переплёл, на минутку вырвался на свободу, послушал, как Брыль, попыхивая важно трубочкой своей, рассуждает в курилке, и понял вдруг: «Да ведь он не знает ничего! Выучил несколько красивых фраз и повторяет их год за годом да на новичков глядит сверху вниз. А новички тем временем дело делают, продвигаются вперёд, а он всё так и остаётся «королём курилки», не двигается никуда. Года три или четыре уже в аспирантуре сидит, а придумать не может ничего! Служит только пугалом для новичков».

Но много было в зале тогда и серьёзного народу, которые могли трудные вопросы задать.

Но вот начал я говорить — и забыл про все свои волнения, настолько результатами своими был увлечён: гибрид такой-то, ломкость такая-то, зимостойкость такая-то...

Только, как мне показалось, разогнался, вошёл во вкус, как раздаётся из президиума голос председателя совета: «Спасибо! Достаточно!»

Потом стали читать отзывы: профессора Еремеева и второго — был тогда такой крупнейший систематик пшеницы, глубочайший знаток всех сортов профессор Константин Андреевич Фляксбергер.

В обоих отзывах говорилось, что проявил я упорство и исследовательские наклонности.

Потом из зала стали люди выступать. Тут я снова заволновался, стал воду из графина наливать и пить стакан за стаканом.

Помню только момент: нагибаю я в очередной раз графин, а из него вода не льётся уже, всю я выпил. В зале хохот раздался. И по хохоту этому, по тому, что он добродушный был, почувствовал я, что дела мои вроде бы ничего, что народ ко мне с одобрением относится.

Потом удалился учёный совет в кабинет заседаний. Нянечка мне полный графин принесла. Я сразу же налил себе полный стакан.

«Остановись!» — из рядов кто-то крикнул.

Я испуганно поставил стакан.

Все снова засмеялись в зале, и по настроению их я опять почувствовал, что большинство из них уверено в моём успехе. Наконец возвращается на сцену учёный совет. Я гляжу во все глаза на председателя: по лицу его ничего невозможно понять! Кладёт он перед собой листок. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что там написано, в этом листке! Хотя через минуту услышу, что там, но ждать никаких нету сил! Поднимает председатель листок и начинает читать — медленно читает, с длинным предисловием: члены совета такой-то и такой-то, собравшись тогда-то и тогда-то, выслушали то-то и то-то, удалились на закрытое голосование. Подсчёт шаров после тайного голосования дал следующие результаты... Председатель замолк, я взглядом в него впился... Долго, как мне показалось, пауза длилась. Более решающей паузы, наверное, в жизни моей не было.

«Из тринадцати шаров, опущенных в урну для голосования, — председатель говорит (это раньше, в прошлом веке, опускали шары, сейчас уже просто бумажки опускают, но всё равно принято говорить «шары» — так, видимо, солиднее звучит), — два шара оказались испорченными...»

«Что такое? — паническая мысль. — Что значит «испорченными»? Кто их испортил?»

Потом я уже узнал, на других защитах, что так принято говорить, когда кто-то из членов учёного совета неразборчивую записку опустил, из которой не понять, «за» он или «против».

«...Действительными оказались одиннадцать. Среди них белые и чёрные шары распределились следующим образом...»

«Значит, есть чёрные шары — то есть «против» голоса! Но сколько же их — скорее говори, не тяни!»