Что посеешь...

— Дудаки. Их в других местах называют «дрофы». Размером с хорошего гуся. Их поздней осенью на конях гоняют. Дожди пойдут, потом морозы ударят — у них крылья намёрзнут, лететь не могут. Тут собираются мужики на конях и гонят их по степи и так и загоняют прямо во двор. Большие, вкусные! Однажды отец дудака застрелил. Тот над плетнём летел, отец выстрелил — дудак упал и плетень до самой земли прошиб!

— Да, здорово! — проговорил я. — Ты так аппетитно про всё это рассказываешь!

— Да голодный всё время был, оттого и с аппетитом! — откликнулся дед. — Ну это всё так, эпизоды. Основное время работал и всё! Мне уже тогда на конной жатке поручали работать. Такая коса ходит, от колеса, косит хлеб — и нужно успевать его вилами вбок отбрасывать. Потому и называется эта жатка лобогрейкой: не успеваешь пот стирать со лба, заливает глаза. Вот тáк вот, до зимы работал, а зимою учился.

— И как ты учился?

— Только на «отлично», представь себе! Думаешь, профессора просто так, шаляй-валяй получаются? Нет, брат!

Я слегка понурился.

— И как ты... закончил? — проговорил я.

— Подожди! Так уж сразу и закончил! — усмехнулся дед. — Ты вон до середины школы ещё доучился — и то тебе уже кажется, что ты целую жизнь прожил. А у меня, думаешь, по-другому было? Тем более сколько событий тогда происходило!

— Каких событий?

— А ты не знаешь? Организовался у нас колхоз. Тяжёлый это был процесс. Кулаки против были. На отца — он начальником сельсовета стал — даже покушение однажды было.

— Да? А я и не знал!

— Да ты и про деда-то не знаешь ничего, не то что про прадеда! — Он весело пихнул меня в плечо. — А покушение, к счастью, не удалось. Ночью кто-то постучал в дверь. А время тогда такое было: богатые мужики угрожали отцу за то, что он их батраков в колхоз переманил, а также скот и зерно у них отбирал. Тогда ходили бедняки по дворам, отбирали у богатых всё лишнее. А им, естественно, это лишним не казалось. Отсюда и вражда. И вот — ясно помню этот момент — вдруг ночью раздался стук. Луна, помню, очень яркая была — всю избу освещала. Отец пошёл открывать. А ночью, надо сказать, его часто тогда поднимали: то и дело возникали разные экстренные вопросы, с которыми до утра никак нельзя было ждать. Отец пошел к двери, а мать вдруг поднялась с лежанки и говорит: «Погоди, Иван, не открывай! Спроси: кто?» Как она тогда догадалась, что это недобрый был стук, неизвестно. Много ещё загадочного в человеческой психике есть. Но что жизнь она спасла отцу — это точно. Отец остановился, спросил: «Кто?» И вдруг — ещё никакого ответа не раздалось — он вдруг от двери отскочил и к боковой стенке прижался. Как он об опасности догадался, опять же в точности неизвестно. Наверное, пауза оказалась чуть длиннее, чем нужно. И тут же выстрелы раздались. Три выстрела. Ясно их слышу: сразу два, а потом ещё один. И топот убегающих ног. Пули прошли через дверь и в стенку влетели — как раз над лавкою, на которой я лежал, — с ног до головы я штукатуркой был осыпан. Вот так! А ты хочешь, чтобы я сразу тебе сказал, как я школу окончил! История длинная!.. Но только скажу, что, несмотря на все эти события, учился я всегда хорошо. Видно, тогда уже твёрдо решил профессором стать! — улыбнулся дед. — Тогда же у нас в деревне комсомольская ячейка организовалась — и я сразу же в неё вступил, хотя и опасно это было тогда, но мы и гордились тем, что опасно! Помню, даже театр свой организовали, пьесы ставили против белогвардейцев, против священников.

— И ты играл?

— Не! — вдруг весело признался дед. — Не выходило у меня!

«Конечно, — подумал я. — Когда станешь профессором, известным учёным, можно и признаться в том, что в детстве не получалось у тебя что-то, — скажем, на сцене не мог играть. Это те, у кого в жизни не получилось ничего, вынуждены врать, что когда-то и где-то они блистали!»

— Не выходило у меня! — с каким-то даже удовольствием повторил дед. — Так что я там в основном на побегушках был — достать, принести... Помню такой эпизод: должна была ставиться антирелигиозная пьеса и нам с другом Саньком поручили иконы из монастыря привезти — по ходу действия нужны были иконы. А монастырь, брошенный после революции, стоял за рекой, на Краишевской горе. Помню, приплыли мы туда на лодке, вошли в монастырь. Там пусто всё, брошено, темно, — только святые с икон страшными глазами смотрят на нас. Ну, схватили мы пару самых больших икон, ростом примерно с нас, и на воздух выскочили, с облегчением вздохнули. Потом плыли мы через Терсу обратно — солнце уже садится, река тёплая, сверкает. Санёк вдруг говорит: «Иконы, наверное, вымыть надо — гляди, в паутине все да в пыли!» Ну, перевалили мы иконы через борт, сами на них перебрались, стали мыть, и так уютно оказалось на них: солнце греет, волны покачивают. Потом стали с них нырять. Вечер этот помню, словно недавно совсем он был: солнце светит с заката, вода блестит, а мы нырнём туда, потом выберемся на икону, отдышимся и снова ныряем.

— Ну а как пьеса прошла?