Что делать?

– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов посмотрел. – Оно. Видишь?

Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.

– И все время так, Мосолов?

– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.

– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера[64] через переднюю.

– Причувствовался, братец. Это тебе впервой. Подавали закуску.

– А славная должна быть водка, – сказал Никитин, – да какая же крепкая! Дух захватывает!

– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал Мосолов.

Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.

Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.

– Хорошо вздремнули?

– Отлично.

– И как чувствуете себя?

– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки; устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.

Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова, и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновлявшегося буйства, не спешили.

– Готовы лошади? – спросила она, вставая из-за закуски.

– Нет еще, только велели запрягать.

– Несносные! Но если так, Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.

Вера Павловна пропела что-то.

– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в трауре.

– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.

Но не успели пристать, как она уже села за рояль.

– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но, mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент. – Дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. – И, стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:

Стонет сизый…

Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха, но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:

…голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо…[65] —

но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:

Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их – завидная доля!
Но, —

это «но» глупо, дети, —

Но веселей молодецкая воля[66], —

не в том возражение, – это возражение глупо, – но вы знаете, почему:

Не женися, молодец!
Слушайся меня![67]

Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:

Красив Брингала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной,—

потому что я знаю, днем он прячется и каждый день меняет свой приют, —

Милей, чем отчий дом,—

впрочем, отчий-то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?

Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан, —

потому что ведь я знатная, —

Но прежде отгадать сумей,
Какой мне жребий дан.

«Ты охотник?» – говорю я. «Нет». – «Ты браконьер?» – «Почти угадала», – говорит он, —

Как мы сберемся, дети тьмы, —

потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, —

То должно нам, поверь,
Забыть, кто прежде были мы,
Забыть, кто мы теперь, —